Поэтому она считала, что сейчас должна быть там, где труднее всего, потому что так поступил бы ее отец. Нина сказала ей, что можно быть полезной в любом месте, главное – хорошо делать свое дело, и Ольга согласилась с ней, но все-таки возразила, что каждый должен стараться работать сверх своих сил и возможностей. Если ты чувствуешь в себе силы, то должен выбирать самое трудное дело, а если в такой тяжелый для страны момент каждый будет отсиживаться там, где полегче, то мы не победим, потому что самые смелые погибнут и некому будет их заменить. Разве я не права, сказала она, разве не для этого страна столько вкладывала в нас, в молодых, чтобы мы были в первых рядах?

– Конечно, ты права, – сказала Нина, – но все же будь осторожней, ты еще не знаешь, в какое пекло ты попала, здесь здоровенные мужики ломаются, как хвойные иголки, здесь жизнь человеческая… Может быть, останешься, все-таки, в медсанбате?

– Ты меня не запугивай, Нина, ты меня не знаешь, я не для того сюда столько времени стремилась, чтобы промывать гнойные раны и мотать бинты. Я должна заниматься настоящим делом, иначе отец… иначе я себя перестану уважать.

– А ты с характером, – сказала Нина, – хотя с первого взгляда так не скажешь.

– Ты не смотри, что я худая, я выносливая, я терпеливая и очень выносливая – вся в отца. Ольга не заметила, как заснула на полуслове с ножницами в руке и уже не почувствовала, как подруга заботливо укрыла ее шинелью.

* * *

Радиограмма Горохова в штаб Сталинградского фронта:

“27.10 Раненых эвакуировали – 665 человек. Натиск противника не уменьшается. Авиация круглые сутки бомбит боевые порядки частей. Давит танками. Положение исключительно тяжелое. Информация о положении на фронте исключительно плохая. ГОРОХОВ”.

Глава 3

Проснулась Ольга оттого, что продрогла под шинелью, но чувствовала себя отдохнувшей. Она поискала глазами вчерашний чайник и, не найдя, вышла из палатки, умылась холодной водой из фляжки, и тут как раз вернулась Нина. Она была в чистом, белом халате поверх гимнастерки и Ольга удивилась – как она умудряется тут отбелить и отгладить.

– Давай посуду, завтракать будем! – скомандовала Гордеева и налила в кружки, стоящие на снарядном ящике, горячий, дымящийся чай. Потом вынула из кармана халата банку сгущенки и торжественно поставила на середину «стола» – Попируем!

Они не успели открыть банку, потому что оказалось нечем, и Нина хотела идти просить у кого-нибудь нож – народу на берегу ночевало много, но в это время кто-то окликнул снаружи:

– Где тут Максименко, радист?

Ольга вскочила и кинулась к вещмешку с рацией, потом отозвалась громко:

– Здесь! Я Максименко! – Она искала глазами свою санитарную сумку – та оказалась у Нины в руках, и подруга ее строго осадила:

– Что ты засуетилась, как ошпаренная? Никуда он не денется, твой Студеникин. На, вот! Я тебе тут сухарей положила. Еще две наволочки на всякий случай, вдруг бинт закончится. И сгущенку забери, – Нина сунула банку в сумку, – потом поешь. Она обняла подругу одной рукой и сказала, улыбнувшись:

– Ну, давай, прощаться не будем, – и когда Ольга уже вышла из палатки, крикнула вдогонку, приказала, – Ночевать сюда придешь!

Капитан Студеникин всю дорогу от штаба недоумевал, но так и не нашел объяснения, почему это радиста, прибывшего с пополнением, надо искать в лазарете. Кто его туда отправил (неужели сам Горохов?) и какая может быть связь между радиостанцией, и, скажем, фурацилином, пусть бы кто-нибудь попытался ему растолковать. Не было тут никакой связи и уж, тем более, логики. И когда из хоз-палатки вышла хрупкая, светловолосая девушка и, со словами – Боец Максименко прибыла в ваше распоряжение! – шагнула к нему, тут он просто потерял дар речи.

– Тут в документах сказано… – начал было, капитан, но вовремя остановился, поняв, что, продолжив свою мысль, он обидит человека. Вернее, девушку. Он сунул под мышку портфель, который хотел открыть и достать бумагу, в которой черным по белому написано… ну, да, написано все правильно. Кто же мог знать, что под самой обычной фамилией скрывается это вот самое воздушное создание? Ну, Чупров, ну, зам начштаба, спихнул, и глазом не моргнул! Подложил свинью, а преподнес так, будто новогодний подарок под елку положил.

Капитан Ольге как-то не очень понравился, представляла она его совсем не таким – здесь сыграло свою роль слово разведка, которое все сразу употребляли, как только речь заходила о Студеникине. Разведчик в ее представлении должен был быть подтянутым, стройным, даже каким-то героическим. А этот был полноват для военного времени, и форма на нем сидела плохо. Обтягивающая плечи длинная гимнастерка, ниже, на груди и животе, собралась вся складками и топорщилась под ремнем, и офицерская портупея казалась на ней неуместной. Широкие синие галифе свисали на голенища не чищеных сапог, да еще этот неопределенного цвета, потертый бухгалтерский портфель без ручки, который по этой причине всегда держался под мышкой, окончательно портили и без того неказистый вид капитана. Одутловатое лицо его было покрыто надежным загаром, и неожиданно белым казался наметившийся второй подбородок. Под припухшими веками не разглядеть было глаз, к тому же Студеникин имел привычку щуриться, так как был близорук, а очки он берег и доставал их только в особых случаях. Случай-то как раз был особый, но разглядывать было нечего.

Ольга верно поняла настроение и ход мыслей Студеникина, и пружина внутри нее, которую она всегда ощущала в себе, вдруг разжалась и выпрямила спину и глаза ее вспыхнули. Пусть только съязвит! – подумала она, – Пусть только попробует! И обозвала его мысленно – “Студень” какой-то! А капитан вдруг обмяк плечами, густо наморщил лоб и, сдвинув выцветшую фуражку на лоб, почесал затылок. Потом вяло махнул рукой и, буркнув: – Пошли! – двинулся вразвалку вдоль берега, загребая сапогами речной песок. Ольга подхватила тяжелый вещмешок и поспешила за ним, понемногу успокаиваясь и подумала, что все здесь, в Сталинграде, не по уставу. Он должен был, по ее разумению, козырнуть и приказать по-командирски: – Красноармеец Максименко, следуйте за мной! Как-то так. А этот – махнул ручкой – пошли. И побрел. Дура! – сказала она себе, – нельзя так, ведь он все-таки офицер.

Начальник разведки капитан Студеникин мучительно думал, как разрешить неожиданно возникшую проблему, но ничего путного в голову не приходило. Командир подопечной ему разведгруппы старшина Арбенов уже давно просил радиста, и хотя все члены группы умели обращаться с рацией, они не были профессионалами и работать могли только в открытом эфире. Нужен был радист, знающий шифровальное дело и владеющий немецким языком, так как прослушивание радиочастот противника давало дополнительную информацию, иногда очень ценную. Это во-первых, а во-вторых добытые разведданные о расположении огневых точек противника нужно было передавать на левый берег в зашифрованном виде, а шифры абы кому знать не положено. Тут нужен специально подготовленный человек, имеющий допуск к шифрам. Хорошо, думал капитан, это все при ней – но ведь девчонка, черт возьми! Это сейчас мы в обороне, – думал капитан, – а если группа пойдет в поиск, за “языком” или с диверсионным заданием, что делать тогда? Ладно, – решил он, – это когда еще будет, вот именно сейчас как преподнести группе такой подарок? Да и корректировка, как только начинается корректировка, противник вычисляет местоположение наблюдателя и старается всеми средствами уничтожить его. А здесь, на этом пятачке, и НП устроить, кроме здания школы негде, весь участок перед немцами, как на ладони. Как ты ее представишь своим разведчикам, это битые-перебитые волкодавы, и тут такой подарок! И тут нашлось решение.

Под самым обрывом были сложены ящики с боеприпасами, прибывшие накануне с баржой и на ночь укрытые брезентом. Там толпилась группа солдат, получавших боезапас для своих подразделений, и Студеникин направился в их сторону. Там разгорался скандал. Чей-то возмущенный голос несколько раз воскликнул: