В 1932 году Берроуз поступает в Гарвард, где изучает английскую литературу. Хотя сам он впоследствии отмечал, что Гарвард ему никогда не нравился{34}, гарвардское образование позволит будущему писателю свободно ориентироваться в западной литературной традиции, тут и там без труда приводя по цитате из Кольриджа или Шекспира, со знанием дела, играючи вынося прицельные критические суждения, умея читать и грамотно анализировать прочитанное. Во время каникул в Сент-Луисе молодой филолог подрабатывал репортером в местной газете. Уравнивая, по детскому обыкновению, перо и меч, Берроуз держал в своей комнате пистолет (еще он держал хорьков). Однажды, полагая, что пистолет не заряжен, Билл выстрелил в своего однокашника. В тот раз пронесло: пуля попала в стену.

Выпустившись со степенью бакалавра, Берроуз, ежемесячно получавший от родителей 200 долларов, отправился в европейское путешествие: съездил в Париж, Вену, Будапешт и даже в Дубровник, где познакомился с еврейской девушкой по имени Ильзе Клаппер. Ее происхождение упомянуто неслучайно: дело было в 1936 году. В Вене Берроуз решил было задержаться, чтобы изучать медицину, но вскоре сообразил, что медицина ему не особенно нравится. Позже в письме к Гинзбергу он смеялся над этим эпизодом: «Я бы сам врачом стать не смог, правильно поступил, что занялся другим делом. Сердце у меня чересчур мягкое или напротив – чересчур жесткое. Меня легко заставить любить, ненавидеть, а порой – пропитаться насквозь хладнокровием. Об одних пациентах я бы заботился слишком рьяно, о других – вообще забывал бы; умер какой-нибудь придурок по моему недосмотру, и я говорю: „Обычное дело, ничего не попишешь. Уберите трупешник, я жду пациента“»{35}.

Кроме того, у него самого были неотложные проблемы со здоровьем: в Дубровник Берроуз поехал из-за аппендицита, ради срочной операции. Когда он вновь столкнулся с Ильзе, обеспокоенной подъемом нацизма, у них (скорее у нее, но Берроуз ее поддержал) родился план побега: Билл, сытый по горло всей этой медициной, да и Европой тоже, женился на Ильзе, чтобы увезти ее в США и тем самым спасти – очень вовремя. Само собой, сразу после осуществления этого плана они развелись: Берроуза интересовал лишь сам этот авантюрно-героический жест, никаких романтических чувств к Ильзе он не испытывал, хотя впоследствии они дружили.

В это время Келлс Элвинс, старый сент-луисский друг, изучал психологию в Гарварде. По возвращении Берроуз решил поселиться вместе с ним, а заодно и еще подучиться – на этот раз антропологии. Друзья снова принялись писать: «Кембридж, Массачусетс, 1938 год… Я писал диплом по антропологии в Гарварде, и в это же время Келлс Элвинс, мой друг по школе Джона Берроуза, писал диплом по психологии. Мы снимали небольшой каркасный дом на тихой зеленой улочке за отелем „Коммодор“. Много говорили о писательстве и даже начали сочинять детектив в духе Дэшилла Хэмметта/Рэймонда Чандлера»{36}.

Чуть позже в Нью-Йорке Берроуз, молодой филолог и антрополог без определенных планов на будущее, проходит свой первый курс психоанализа с фрейдистом Гербертом Виггерсом. Выявилась внутренняя расколотость Билла, который в своей самоидентификации был queer [гомосек[3] ], однако не был faggot [педик]; этим последним термином был окрещен его «внутренний отрицаемый Другой» (other inside, или the inner fag [внутренний педик], который был его внутренним врагом, the enemy inside); как пишет Фил Бейкер, «это по меньшей мере один из истоков его децентрированного, шизоидного, почти медиумического чувства самости (или самостей)…»{37} С психоанализом у Билла складывались непростые отношения: впоследствии он будет вспоминать о нем как о наборе банальных мифологических структур (Эго, Супер-Эго, Ид) и бесполезной трате времени, однако в тот нью-йоркский и – позже – парижский период ему удается черпать в психоанализе важные для себя интуиции: «Мой анализ. Много лет подряд, куча денег – силен соблазн сказать, что это полная трата времени и денег, но у писателя ни одно впечатление не пропадает даром»{38}. В разное время и по разным поводам он отдавал должное Фрейду и Вильгельму Райху, сторонником оргонной теории которого долгое время был (и, где бы ни оказывался, везде сколачивал импровизированный оргонный аккумулятор, позже описанный Керуаком){39}.

Когда inner fag выбирался наружу, у Берроуза начинались проблемы. К примеру, он мог нанести себе физический вред: однажды, обезумев от любовной страсти, он отрезал себе фалангу пальца (позже об этом будет написан рассказ «Палец»){40}. Отец Берроуза узнал о случившемся и, не будучи сторонником психоаналитической премудрости, настоял, чтобы сына поместили в частный нью-йоркский психиатрический госпиталь Payne-Whitney. После лечения Берроуз-младший возвращается в Сент-Луис.

Дома царила такая скука, что, как только 7 декабря 1941 года Соединенные Штаты вступили в войну, Билл попытался записаться в добровольцы только для того, чтобы сбежать из Сент-Луиса. Однако по состоянию здоровья во флот его не взяли. Вторая попытка: Билл просится в American Field Service – волонтерскую фронтовую медицинскую службу. Снова отказ. Тем не менее, когда возникла острая необходимость в пехоте, Берроуза официально призвали. В этот момент что сам Билл, что его заботливые родители занервничали. Никто не желал ему участи простого пехотинца, читай – пушечного мяса. Находчивая мать обратилась к богатой психиатрической истории Билла и, вооружившись нужными документами, быстро отмазала сына от службы. Новость об этом застала Берроуза уже в солдатских бараках. Пока решалась его судьба, он читал Пруста. Впрочем, Пруст тоже решал его судьбу, но – писательскую: «Как и Пруста, меня очень занимают Время и Память; отслеживание ассоциативных каналов и совпадение точек памяти. Меня занимают декорации и предметы; живописные пейзажи, комнаты и улицы»{41}. Родители каждый день возили ему в бараки еду. Так и не став солдатом, Берроуз демобилизовался в 1942 году.

На этот раз в поисках приключений Билл поехал в Чикаго, где испробовал множество профессий (работники на фоне массовой мобилизации требовались везде) – начиная с фабричного рабочего и заканчивая частным детективом и экстерминатором, то есть дезинсектором, морильщиком тараканов (что прочно вписалось в берроузовскую легенду благодаря нескольким рассказам и особенно фильму Дэвида Кроненберга по «Голому завтраку»). Позже он говорил Уорхолу: «Это была лучшая работа за всю мою жизнь. Легкая-легкая. Мне нравилась. Я до сих пор знаю о тараканах все»{42}.

Чикаго – важное место в берроузовской биографии: ранее он посещал здесь лингвистические семинары графа Альфреда Коржибского («Граф Коржибски, не старше, чем я его знал в Чикаго в 1938 году, когда посещал его семинар. Лицо гладкое, сильные массивные руки»{43}), создателя общей семантики и автора книги «Наука и здравомыслие» («Science and Sanity», 1933), оказавшей на Билла большое влияние. Граф продвигал свою форму номинализма, упорно доказывая, что общие термины не имеют реального коррелята: нет такой вещи, как «коммунизм», поэтому говорить о нем совершенно бессмысленно. Вдохновленный этим, Берроуз будет много спорить с Гинзбергом, как раз большим любителем общих понятий, убеждая его, что art, искусство, – это просто слово из трех букв{44}. «Согласно Коржибскому, если у слова нет референта, его следует исключить из языка и тем более – я бы добавил – из языка писателя»{45}. Несколько упрощая концепцию общей семантики, Билл разовьет ее в свой фактуализм – квазитеорию о том, что слова нас обманывают и задача писателя – буквально взрезать их, чтобы увидеть за ними скрытые слои базовых фактов.