Никто из путешественников, державших путь в более известный городок Баллард, не делал остановки в этом уединенном уголке. По правую сторону Вершинного переулка находились почта, аптека и кирпичное здание начальной школы. По левую – лютеранская церковь с аскетичными стенами и жесткими деревянными скамьями. Еще там был заброшенный магазин, в котором когда-то торговали свадебными тортами и куда голодные жители в недалеком будущем будут приходить за свежим хлебом и булками, вручную замешенными Коннором Лавендером.
Переезд Лавендеров прошел скромно – ведь из мирских вещей единственным нужным предметом была трость Коннора. Перевезли они и жестянку от леденцов, наполненную голубым пеплом, и обувную коробку с останками желтой птички. Пьерет, особо не отличавшаяся эмоциональной устойчивостью даже в человеческом обличье, не вынесла утомительной поездки на поезде через всю страну. Обоих похоронили за новым домом на пустой садовой клумбе – надгробием послужил большой речной камень.
Эмильен прошлась по дому, переваливаясь под тяжестью выросшего живота. Она и не думала, что так скоро забеременеет, – до отъезда из Манхэттена она была с мужем всего однажды, а в поезде, где тесно и толком не помоешься, ни один из них за время пути инициативы не проявил.
Только когда они добрались до Миннесоты, Эмильен задумалась, не беременна ли она. На середине пути через Северную Дакоту Эмильен нашла слова, которые выражали ее чувства, такие как «расстроена», «выведена из себя», «обманута». Когда наступило время сообщить Коннору – где-то между Кер д’Аленом и Споканом, – она выбрала другие фразы. От радости он расплакался.
Проведя рукой по краю чугунной раковины, Эмильен переместилась в столовую, в которой стояли встроенные шкафы с витражными дверцами. Прислушиваясь к скрипу деревянных половиц, она прошла из столовой в холл и из прихожей к лестнице. В углу гостиной стоял клавесин – Коннор переправил его из Манхэттена. Эмильен не собиралась к нему прикасаться. Ей хотелось наблюдать, как на нем собирается пыль и от старости желтеют клавиши. Но настырная вещица, нахально отказавшись ветшать, продолжала глянцево сиять и, как ни странно, не фальшивила.
Соседи отнеслись к Эмильен, как обычно относятся к «не таким, как все». Конечно, дело здесь не ограничивалось отведением глаз, как от неприглядной бородавки или от покрытого рубцами пальца. В Эмильен Лавендер странным было всё. Для нее указать на луну значило накликать беду – впрочем, то же означала упавшая метла. А когда вдова Мэриголд Пай начала втихаря мучиться бессонницей, Эмильен явилась к ней одним утром на порог с венком пионов и настоятельно рекомендовала надевать его на ночь для хорошего сна. Вскоре произносимое шепотом слово «ведьма» стало преследовать Эмильен, куда бы она ни пошла. А водиться с местной ведьмой – все равно что накликать беду пострашнее, чем от луны. Поэтому соседи нашли единственно возможный выход – Эмильен Лавендер они вообще избегали.
К счастью, в Конноре они изъяна не нашли – его жена в булочной-пекарне почти не бывала, – и магазинчик процветал. Успех Коннора можно отнести на счет целого ряда вещей. Конечно, немалую роль сыграло местоположение: ни один прихожанин по пути из церкви домой не мог отказать себе в удовольствии заглянуть в булочную, в особенности в те воскресенья, когда пастор Трэйс Грейвз осенял их святым причастием. Тело Христово своим чередом, а после утреннего исполнения лютеранских гимнов ломтиком черствого хлеба не насытишься. Если уж на то пошло, свежеиспеченные буханки белого на закваске и ржаного, выставленные в витрине булочной, после службы казались драгоценными и еще более заманчивыми.
Многие старательно не признавали того, что Эмильен тоже, безусловно, сыграла роль в успехе пекарни, пусть и незримо. Она обладала безупречным вкусом и знала толк в красивом оформлении, удачных тканях и расцветках – а как же, она ведь француженка! Полагаясь на природные способности, для стен она выбрала сливочно-желтую краску, а на окна – белые кружевные занавески. На выложенном черно-белой плиткой полу она расставила столы и стулья из кованого железа, где сидели клиенты, наслаждаясь утренней булочкой в сахарной глазури и витающими в воздухе ароматами ванили и корицы. И хотя все эти ингредиенты входили в состав рецепта успешной булочной, но процветала пекарня Коннора благодаря тому, что тот был выдающимся пекарем.
Учился он у отца, который взял изувеченного сына под свое крыло и передал ему все, что нужно знать о кормлении нью-йоркских полчищ: как приготовить черно-белое печенье, бисквитный торт, эклеры с ромом и кремом. Когда Коннор женился на Эмильен Ру и переехал в Сиэтл, он привез с собой все те же рецепты и с особым шиком предлагал их жителям Вершинного переулка, которые утверждали, что никогда прежде таких изысканных десертов не едали.
И так получилось, что бóльшую часть времени Коннор проводил в пекарне, пока Эмильен коротала часы в их огромном доме, волоча свое неугомонное чрево из комнаты в комнату в ожидании, когда вернется муж. Когда наступит вечер. Когда пройдет время. Месяцы сменяли один другой: Эмильен видела, как пожелтевшие листья вишни в саду преют под осенним дождем. Видела, как матери ведут детей в школу, как меняется ее собственное тело, с каждым днем превращаясь во что-то чужое и абстрактное, будто больше ей не принадлежащее.
Во время беременности Эмильен испытала сильное одиночество, хотя никогда не была одна: ни в день, когда выходила за Коннора, ни когда отказалась покинуть тихий рай тесного спального вагона, ни даже когда ропот со словом «ведьма» поднимался над землей по всей округе и сквозь открытые окна проникал в дом. Они всегда были здесь. Он со своей потребностью говорить, несмотря на отстреленное лицо, и она с впадиной на том месте, где когда-то билось сердце, иногда с младенцем на руках – тем иллюзорным младенцем с разноцветными глазами. И потом была еще канарейка.
Только когда Эмильен грезила наяву, когда снова попадала в ту запущенную съемную квартиру в Борегардовом «Манхэтине», – по холлам разносились пронзительные нотки возбужденного смеха Пьерет, красота Рене не уступала ее собственной, ее еще не предала Марго – она могла попытаться их понять. Но о прошлой жизни со всей ее болью Эмильен думала редко. Она проехала через всю страну, чтобы избавиться от этих мыслей – как они только посмели преследовать ее! Непрошеные гости – ведь их никто не звал – не давали ей покоя. Она старалась не обращать внимания на лихорадочную жестикуляцию и беззвучную речь, срывавшуюся с губ почивших брата и сестры. Как бы отчаянно они ни звали, она твердо решила их не слушать.
Каждый день, изучая свои владения, Эмильен находила в комнатах большого дома разбросанные вещи Фатимы Инес де Дорес – подарки, которые привозил из-за границы брат. Марионетка, шахматный набор, стеклянные шарики и сотни фарфоровых кукол. Куклы с закрывающимися глазами и со сгибающимися руками и ногами. Куклы в шляпках, одетые в сари, завернутые в кимоно с драконами и с крошечными веерами, привязанными к малюсеньким ручкам. Были здесь и куклы-ковбои верхом в седле на игрушечных аппалузских лошадях, раджастанские куклы из Индии, русские матрешки, бумажные куклы с одеждой для вырезания. Жираф размером с небольшую овчарку и лошадь-качалка со скрипучими от старости дугами. Освободить от них дом ни у кого мужества не хватило. Вполне возможно, что именно из-за их бдительных немигающих глаз мало кто хотел здесь поселиться.
Обитала ли Фатима Инес в доме, пусть даже в форме призрака? Кому это знать, как не Эмильен. Ведь это была женщина, которая понимала язык цветов, чьи родные сестры и брат молчаливо таскались за ней по дому, вместо того чтобы кануть в небытие. Но Эмильен хватало ума не верить в то, что здесь витает беспокойный дух девочки.
Однажды, когда в окна доносились слова похуже «ведьмы» и когда Рене настойчиво пытался заговорить с ней, руки у Эмильен опустились: она вынесла старинные игрушки за дверь и перебила одну за другой; крыльцо усыпали мелкие осколки цветного стекла, обломки фарфора и обрывки ткани.
