Джон Гриффит был человеком злым и надменным и считал, что заслужил в жизни гораздо больше, чем имеет. Он водил фургон доставки в небольшой прачечной на Пайонир-сквер. Бóльшую часть своей скудной зарплаты тратил в наркопритонах Чайна-тауна. С 1925 года, когда семья Лавендеров переехала в Вершинный переулок, его жена Беатрис убирала на Ферст-Хилл в домах намного более шикарных, чем ее собственный. Длинный маршрут разноски газет занимал у его сына три часа. Только благодаря тяжелому труду обоих, Беатрис и Джека, дом Гриффитов не впал в полное запустение.

– Джек, ты обманываешь мои надежды, – сказал как-то Джон Гриффит сыну. – Всегда их обманывал.

Джон и Джек сидели по разные стороны кухонного стола. Джек наблюдал, как отец доедает очередной кусок шоколадного торта.

Беатрис потом часто думала об этой минуте, но ни сын, ни муж не помнили, что она тоже там присутствовала. Всего несколько месяцев назад больше двух тысяч американских моряков от имени Соединенных Штатов вступили во Вторую мировую войну. Состояние войны несло в себе многое, но для Беатрис Гриффит (сыну которой исполнилось только семнадцать, и он, к счастью, был слишком молод для фронта) оно заключалось в продовольственных карточках. Ей и без того было трудно поддерживать мир за обеденным столом, а тут еще муж, которому подавай отборный стейк в то время, как Гриффиты едва могли позволить себе овощи, которые Беатрис выращивала сама. При угрозе исчезновения яиц, сахара и масла угождать Джону Гриффиту за обедом становилось все сложнее. Ей приходилось прятать от него продовольственные карточки, чтобы ей и Джеку было что поесть. Видимо, чувствуя свою вину перед ним, Беатрис в тот вечер пошла у мужа на поводу: он потребовал свой любимый десерт, и ей пришлось пустить в ход последние четыре яйца.

Джон Гриффит почти никому не позволял наблюдать, как он ест, – по его мнению, это наводило других на мысль о его слабости. («Или человечности», – думала тогда Беатрис. Но вслух ничего не говорила. Да и вряд ли вообще когда-либо осмелилась бы сказать такое Джону Гриффиту.) Но тот вечер был исключением. В тот вечер жена и сын Джона Гриффита были удостоены чести смотреть, как он наслаждается изумительным вкусом каждого кусочка.

Джон Гриффит указал вилкой на Джека.

– Сын Амоса Филдза – капитан футбольной команды, – сказал он. – Сын Роя Зиммера, вернувшись с войны, примет на себя управление семейным бизнесом.

– У меня есть работа… – начал было Джек.

Джон вскочил со стула и бросился к сыну, уронив тарелку с шоколадным тортом на пол. Остановившись перед Джеком, он замер с вилкой, нацеленной на его адамово яблоко.

– И что, тебе за это медаль, что ли, навесить? – спросил он ледяным голосом. – Мнишь себя героем, потому что газеты разносишь?

Джек непроизвольно вздрогнул, и на отцовских губах, испачканных глазурью, заиграла холодная ухмылка. Пока жена убирала с пола, Джон замахнулся на следующий кусок торта.

– А вот взять сына Джона Гриффита, моего сына, – произнес он сквозь стиснутые зубы, – о котором только и вспомнят, что он трахал дочку местной ведьмы. – Джон хрюкнул. – С этим пора кончать, Джек. Пора бы тебе приносить пользу.

Он сверлил сына взглядом, пока Джек не отвел глаза, стыдясь этого проклятого желания моргнуть. Джон резко взмахнул огромной ладонью, отправляя Джека вон из-за стола. Поднимаясь с места, Джек вдруг с содроганием осознал, что в глазах отца, который себя считает великим, самое большее, чего может добиться он сам, – это быть полезным.

В январе 1942 года в Западном Сиэтле распахнул двери новый кинозал. Торжественное открытие «Адмирала» было обставлено с шиком, и почти все местные жители посетили его. На фото в газете «Сиэтл пост-интеллидженсер» целая толпа любителей кино собралась под ярко освещенным козырьком на фоне переливающейся надписи «Лучший кинозал Сиэтла». С краю стояли девочка и мальчик одного роста, его рука с нежностью обнимала ее за талию.

Вивиан встала на цыпочки, чтобы получше рассмотреть собравшихся. Ей казалось, что пришли все, кто жил неподалеку: Игнатий Лакс, один из любимых учителей Вивиан и Джека в средней школе, и будущая невеста мистера Лакса, Эстель Марголис. Были здесь и престарелые сестры Мосс. Пришла Констанс Квокенбуш и Делайла Зиммер, чей брат Уоллес вместе с Мартом Флэннери и Динки Филдзом по достижении восемнадцатилетия бросили школу и пошли в моряки. Война, похоже, сидела у всех в печенках. Вивиан протянула руку и переплела пальцы с Джеком, радуясь тому, что до них война пока не добралась.

Когда двери кинозала наконец открылись, Вивиан с Джеком поспешили внутрь и там любовались океаническими пейзажами на стенах, а также билетерами и привратниками в морской форме. Джек рассматривал современные откидные сиденья, периодически бросая на Вивиан взгляды, вопрошающие: «Можешь себе представить?..» – а Вивиан лишь улыбалась в ответ. Джеку нравилось все новое и блестящее. Вивиан, сняв пальто, положила его на спинку сиденья. В кинозале пахло свежей краской и новым ковровым покрытием – ароматы ожиданий и надежд. Вивиан откинула голову назад и глубоко вдохнула, вбирая в себя соленый запах попкорна, тяжелые ароматы духов, резкую пряность одеколона. И легкий запах мыла и «Тертл Вакс»[21] – запах Джека.

Сказать, что у Вивиан был тонкий нюх, – значит ничего не сказать. Едва уловив чье-то дыхание, она могла определить, что человек ел на обед. Никакая, даже самая едкая зубная паста не замаскирует резкого запаха лука или чеснока, маслянистого аромата куриного супа с лапшой. Вивиан не переносила запаха немытых волос, а также зараженных ран и жареного мяса. Однако ее необычная способность простиралась еще дальше. Она могла определить, что женщина беременна, – когда та еще этого сама не знала – лишь по запаху: тростниковый сахар в сочетании с восточной лилией. У счастья был жгучий запах, как у кислейшего лайма или лимона. Разбитые сердца пахли на удивление сладко. Грусть наполняла воздух соленым, как море, благоуханием; грустью пахла смерть. У людей были собственные ароматы. Именно поэтому она знала, когда Джек был поблизости, а еще знала, что две шушукающиеся головы впереди принадлежат лучшим подружкам – Констанс Квокенбуш и Делайле Зиммер. Обе учились в одном классе с Вивиан и Джеком. И как по сигналу девочки синхронно взглянули на Вивиан и вновь принялись шептаться о своих секретах.

Вивиан поерзала на сиденье, стараясь не слушать, что они там болтают. Зачем ей вообще это нужно, если уж на то пошло? Было совершенно очевидно, что Констанс положила глаз на Джека и не собиралась его никому уступать. Даже – а может, в особенности – Вивиан. Вивиан это почти не заботило – ведь даже чрезмерно надушенная Констанс всегда пахла кислым молоком и кошачьей мочой, – и не заботило бы вообще, если бы Констанс не была так чертовски мила.

В свои семнадцать с половиной Джек был симпатичным юношей с четкой линией подбородка, густыми лохматыми бровями и падающим на глаза темным вьющимся вихром.

Да и Вивиан была привлекательна. Конечно, черты ее лица не представляли собой ничего особенного – пара карих глаз, нос, губы, – однако Джек считал ее красавицей, а этого было достаточно и для Вивиан, и для многих других. Почти все довольствовались тем, что оставили их в покое – пусть себе идут уготованной судьбой счастливой дорогой. То есть все, кроме отца Джека и Констанс Квокенбуш.

Констанс снова обернулась, качнув головой так, что длинные светлые волосы красиво рассыпались по плечам. Она бросила взгляд на Джека, и лицо ее озарилось улыбкой.

– Привет, – сказала она.

Джек рассеянно поднял на нее глаза. Дважды моргнув, он неуклюже проговорил:

– Ой, Констанс, привет.

– Извини, что не сразу поздоровалась, – улыбнулась Констанс. – Я тебя не заметила.

Вивиан закатила глаза.

– Мы тут с моей дражайшей Делайлой пытаемся определить, на кого из восходящих голливудских звезд я похожа больше всего, – продолжала Констанс, – на Веронику Лейк или на Риту Хейворт.