Нюра нахмурилась:

– Нечестно играть за другого человека.

– Какая разница!

Нюра обвела взглядом компанию, точно ища поддержки.

– Да пусть, – махнул руками Серега.

– Кроешь или берешь? – спросил Захар.

Нюра, нахмурившись, придвинула к себе карты. Затем, вздохнув, одну за другой присоединила их к своим трем.

– Вот видишь! – воскликнул Захар, приобняв Люсю за плечи. – Мы еще повоюем!

С удвоенной энергией он принялся рыскать глазами по карточному вееру.

– Так, так. Чем бы ее еще подкормить?

Тая выпала из реальности. Она не видела ничего, кроме его длинных пальцев, пробегающих, как по клавишам, по уголкам карт. Кроме тонкой пряди дугой над его высоким лбом.

Томительное предчувствие боли охватило Таю: сейчас, пока он еще ничей, она может балансировать на тонкой грани между отчаянием и надеждой, может хвататься за обрывки иллюзий, отгораживаясь от очевидного. Но рано или поздно Захар найдет себе подругу. Возможно, Тая станет свидетельницей их объятий, поцелуя. И тогда…

Мир включит боль.

Боль воссияет ослепительно, как пламя взрыва, прокатится по сознанию, выжигая мысли, от края до края.

Она и сейчас есть, но фоном, шепотом. Тая к ней привыкла, как привыкают к ломоте в суставах на перемену погоды, к тяжести в печени после жирной пищи и прочим повседневным медленным спокойным болям.

Но когда у Таи истощится надежда.

Когда истает последняя иллюзия.

Мир включит боль на полную.

И будет крутить ее, пока не сядут Таины батарейки. Пока она не останется лежать на своей кровати неподвижная, отзвеневшая, выплаканная насухо, легкая, как пустая чашечка физалиса, как дохлая муха между оконных рам.

– Девчонки, покажете ваш фирменный карточный фокус? Олег же ни разу не видел!

– Тут тебе не цирк, – отбрила Тая, вырванная из своего стеклянного кокона.

– Если трудно, не стоит, – тихо отозвался скромняга «Шурик».

– Жалко тебе, что ли? – спросил Захар.

– И правда… Нам ведь не жалко. Давай покажем? – сказала Люся.

Подруги сели друг напротив друга.

– Выбери из колоды девять карт, – велела Олегу Тая. – Чтобы вы не думали, будто они какие-нибудь крапленые. Пусть он сам выберет.

«Шурику» вручили колоду. Он покорно вытащил девять карт и отдал Тае. Их разложили квадратом на полу – рубашками вниз. Подруги посмотрели на карты, затем – друг другу в глаза.

– Готова?

Люся кивнула.

Карты собрали, перемешали. Снова разложили квадратом, но уже наверх рубашками. Люся выбрала карту, посмотрела на нее, вернула на место.

Тая взяла подругу за руки.

«Твои глаза превращаются в мое небо, а мои – в твое. Наши пальцы переплетаются, как корни деревьев. Мы молчим и слушаем дыхание друг друга. Нет больше ни меня, ни тебя. Плавятся невидимые контуры, мы становимся единым целым…»

– Дама червей, – произносит Тая. – Замужняя или влюбленная, – добавляет она через секунду.

– На игральных картах никто не гадает. Игральные карты врут. Даже если на них посидела нецелованная, – с видом знатока изрекает Оксана.

– Я шучу. – Голос у Таи веселый, но в глазах сверкает холодный хрусталь печали.

Люся открывает карту.

Выдох.

– Получилось! – радуются Нюра с Оксаной.

Следующей угаданной картой оказывается король треф.

– Поклонник, – комментирует Тая.

Третья карта – десятка пик.

Четвертая – дама бубен.

– Соперница!

Захар смотрит дымно, приторно. Сыто щурится. Он видит не карты, а подтекст.

– Здорово! – тихо говорит «Шурик».

Фокус повторяется по установившейся традиции девять раз. Дважды девочки ошибаются.

– Семь из девяти, – подводит итог Нюра. Она немного огорчена.

– Обычно бывает восемь, – поясняет Олегу Оксана, будто бы оправдывая Люсю и Таю перед гостем.

– Облажались, – говорит Захар с усмешкой.

Ему простят. И это, и много чего другого. Он король треф. Он это точно знает. Дама червей и дама бубен будут трепетать и плакать. Он может выбрать любую из них. А может взять обеих, если захочет.

Книжные прилавки 90-х буйно цвели всевозможной образовательной, целительной и прочей спасительной литературой. Доморощенные психологи, экстрасенсы, травники делились одним им ведомой, сокровенной правдой о том, как жить, и измученный последствиями гайдаровских реформ народ радостно это хавал. По настоянию Таиного отца бóльшая часть изданий покоилась на веранде, уныло плесневея во влажном и плохо продуваемом углу. Тая любила их перебирать, когда ее в наказание оставляли дома. Пристроившись на стопке книг, читала она об удивительной, безотказной, доступной каждому возможности лечения всех болезней кипяченой мочой, о тонких телах и лунных циклах, о связи даты рождения с судьбой, о толковании сновидений, бесах и энергетических вампирах. Особенно волновало Таю, что в дате ее рождения отсутствовала семерка, указывающая на талант; авторами утверждалось, будто человек без семерок живет очень трудно, ни в чем не имеет успеха, и получить семерки сможет он только в следующем воплощении, если приложит к тому определенные старания. Тае очень обидно было ждать новой инкарнации, талантливой хотелось быть прямо сейчас.

В другой гнутой промасленной книжонке Тая вычитала: когда родители заставляют ребенка насильно съедать все с тарелки, он вырастает человеком, не способным сказать «нет», сделать трудный выбор или поменять свою жизнь, ежели по какой-то причине она его не устраивает. Мама не могла. Она каждый день жаловалась на НИИ, на то, что там одни старухи, обшарпанные стены, застой, алкоголизм и унизительные зарплаты, но другую работу искать даже не пыталась. Тая решила, это потому, что бабушка заставляла маленькую маму съедать желток. И теперь мама так же послушно «съедает» все предложенное жизнью, все неудобства, унижения, несправедливости.

Еще бабушка всю жизнь покупала впрок. Советские дефициты и очереди перевязали-переплели бабушкину душу, обмусолив в ней каждую ниточку, как бабушка сама перевязывала по несколько раз рваные шерстяные носки – даже теперь, в эпоху изобилия, не могла оставить она прежних привычек. На Таю, родившуюся в другом тысячелетии, надевали советские еще колготки, невесть кому предназначавшиеся, возможно, ее маленькой матери: коричневые, грубые, как бумага, в крупный рубчик, с истертой этикеткой-ценой: 1 р. 30 коп. Хранили их столько лет потому, что, некогда запасенные, не надевались они ни разу.

Стоило Тае высказать протест против каких-нибудь старых странных вещей, предлагаемых бабушкой, на нее тут же накатывался холодный, как кэмероновская Северная Атлантика, бабушкин взгляд.

– Ишь, зажрались… Все им не так и не то!

До мозга костей советская бабушка не стеснялась повторять эту фразу теперь, когда в моду вошли понятия «свобода выбора», «психологическое насилие», «личное пространство» и проч., проч., проч.

«Ты сама “съедаешь” неприемлемую ситуацию. Соглашаешься. Подминаешься. Надо бороться, а ты сдаешь позиции. Чем ты лучше мамы?»

«А что ты можешь еще сделать, кроме как сдать позиции? Захар тебя не любит. Ему нужна Люся. И все. Хоть башкой бейся об этот тезис».

«Если долго биться башкой, и стену подвинешь».

«Или башка развалится».

«Эх, не борец ты. Не борец».

– Не думай обо мне! Знаю, это непросто. – Тая сидела на досках скрестив ноги и расчесывала волосы. – Я пытаюсь поставить себя на твое место, и мое сердце разрывается: трудный выбор, невозможный…

Люся перебирала ягоды. Она черпала из корзины горсть черники, дула на нее, чтобы улетел мелкий лесной мусор: листочки, хвоинки; катала пальцами ягоды по ладони, сталкивая вниз сухие, раздавленные; годные – пересыпала в миску.

– Я ведь ему все равно безразлична, – продолжала Тая, – у меня нет шансов, так пусть хоть одна из нас будет счастлива, незачем тебе отказываться от предлагаемого самой судьбой!

– Ты думаешь, я смогу быть счастливой? – подняв глаза, спросила Люся. – Ты бы разве смогла?