– А кого ещё читали из запрещённых?
– Ильина, Евгения Замятина, Кузьмина, Бориса Зайцева. Эти пришли к нам в Россию поздно. Помню, как уже в оттепель один наш с Юрой друг – краснодарский прозаик Витя Лихоносов – увлёкся Борисом Зайцевым. Наивный, он всё письма писал этому легендарному старику, Борису Константиновичу, в Париж, всё вызывал его на контакт. И соблазнил-таки на переписку. И возмечтал даже встретиться с ним. Накопил денег на турпутёвку по Франции в писательской группе. Но вездесущие «гэбэшные органы» обо всём пронюхали, и Виктору по какой-то причине просто не дали визу.
– А вы бывали в Париже?
– Первый раз – в шестьдесят восьмом. На легендарном празднике «Взятие Бастилии». Я, конечно, оттуда в потрясении вернулась… Там бастовали как раз студенты. То жгли что-то на баррикадах, то с полицией дрались. А в это же время на соседних улицах мирные парижане капучино пили в «Ротонде», дамы гуляли с собачками. Я там всему поражалась как школьница. Бегала от Лувра до «Чрева Парижа». Тогда и «Чрево» было ещё в центре города. Перенесли уж потом. А раньше я только в Польше была с отличниками-студентами нашего ВГИКа. В Лодзинской киношколе. И выезд этот считали за счастье… Но Париж – это другое дело. Там всё потрясение… Помню, в память контрасты врезались. Спящие под мостами нищие. Этакие весельчаки-клошары. Старушки в модных шляпках, перчатках, которые рылись в мусоре. Даже забастовка у них была какой-то весёлой… В то время, когда студенты в Сорбонне в аудиториях жгут костры из паркета, на улицах пилят для баррикад каштаны, а на соседней площади в бистро пьют вино. Роскошные дамы прогуливают левреток…
И мы прогуливались. Правда, парами или тройками. Ходить поодиночке советским не разрешали. Мы ж московская делегация! А демонстрации всё продолжались. И в пригородном «Красном поясе Парижа» всё полыхали подожжённые машины. Уже в Москве я написала эссе «Париж после бури». Его тогда напечатали в еженедельнике «За рубежом».
А ещё храню в архиве корочки официального приглашения (на французском и в переводе на русский): «Президент Франции генерал де Голль имеет честь пригласить госпожу Ирину Ракшу в Елисейский дворец на празднование Дня взятия Бастилии». Адрес, дата и… факсимиле президента… Да-да, именно так, де Голль имел честь меня приглашать. Помню, Евгений Иванович с удовольствием, даже с гордостью рассматривал эти корочки. Впрочем, зря. Такие получил буквально каждый член нашей делегации…
А де Голля я действительно видела очень близко. На Елисейских Полях на утреннем параде наши гостевые места для иностранцев были рядом с его трибуной. Роскошной, но невысокой. Под балдахином с кистями расставили два ряда позолоченных кресел, с обивкой из бордового бархата. Посередине стоял генерал де Голль – выше всех, длинный, прямой, в своей знаменитой, как котелок, фуражке… Это был последний год, даже последние месяцы, дни де Голля у власти.
– А что-нибудь импортное привезли оттуда? У нас ведь на всё был «дефицит».
– В загранпоездки нам меняли тогда на доллары всего тридцать рублей. Так что все подарки были с блошиного рынка. Даже не из «Чрева Парижа». Легендарное «Чрево» в тот год ещё не перенесли на окраину. Но я и на тридцать рублей умудрилась накупить всем подарочки – и Юре, и бабушке, и маме с дочкой, и подругам… Крем какой-то, Юре колонкóвые кисти, а главное – побольше ароматных флаконов: шампуни и мыло в ярких чудо-коробочках. На границе французы-таможенники удивлялись: неужто русские такие грязные? А дело-то было в несчастной тридцатке. А себе отыскала белый костюмчик «с искрой». В развале флёу-маркета (блошиного рынка). Жакет и юбочка за три франка. Именно в нём, белом, через несколько лет я буду праздновать нашу с Носовым свадьбу… И ещё там же, на вещевых «развалах», где всё по три франка, с восторгом «откопала» в подарок Юре замшевый, почти не ношенный пиджак. Такой бежевый пиджачок. Тогда замша была очень в моде…
Сейчас всё это даже трудно представить. Сейчас русские там с жиру бесятся. Бутылками хлещут самое дорогое шампанское. А для нас мыло, купленное в «Тоти» (это магазин для эмигрантов и бедняков), было лучшим подарком! Зато на изысканные витрины на Шанз-Элизе мы налюбовались досыта… (Фото 11.)
– А как дома приняли ваши подарки?
– С восторгом. У нас в семье было принято любые подарки, которые от души, принимать с радостью. Даже маленькие. Бабушка, например, бережно развязывала все ленточки, все бантики. Все коробочки раскрывала с восторгом. И всё нюхала, нюхала. Вспоминала, как до революции на Кузнецком мосту она, молодая, покупала такое же дивное мыло. Кажется, «Лориган» или «Роза». И оно так же чудно пахло. А мама мои «мыльные сувениры» закладывала в стопки белья в шкафу – «для аромата».
– И замшевый пиджачок мужу пришёлся впору?
– А с пиджачком другая история… Видите, вон он, пиджачок этот… На картине «Современники», где мы сидим с друзьями у нас за столом. Только он не на Юре. Он на Вите Лихоносове, писателе, который сидит за нашим столом рядом с Юрой. Витя часто у нас ночевал, когда был в Москве проездом из Красноярска в Краснодар… Мы все тогда одевались бедно, и Виктору было не в чем позировать для картины. Тем более с таким громким названием – «Современники». Да и колорит художнику нужен был охристый, тёплый… Вот Юра и предложил Вите надеть его «парижский презент» с блошиного рынка. Попозировать. Витя так на холсте и написан в нём, замшевом, для истории. А Юрочка сидит в красном свитере, который я ему раньше, к дню рожденья, связала. (Фото 12.)
– Прямо сюжет для небольшого рассказа.
– Только со счастливым концом. Потому что пиджачок этот вернулся-таки в Париж.
– То есть как это? – поражается Дина.
– Да. На этом Юрином полотне в 72‐м году. На европейской выставке «Биеннале‐72» его картины «Современники» и «Моя мама» были названы победителями в номинации «Лучшее в реализме». Раньше ведь, в советские времена, вместо авторов всё больше чиновники за наградами ездили за границу. Слава Богу, хоть выставочный каталог нам привезли. С его работами. Хоть один экземпляр подарили.
– А белый костюмчик «с искрой» тоже всех поразил?
– А у костюмчика судьба особая. Вот посмотрите, на этих фотографиях. Это я как раз в нём. А рядом Носов. Евгений Иванович. Он же ваш, тоже курянин. Вы ведь им тоже интересовались? – я подаю журналистке заранее приготовленную пачку фотографий. Они чёрно-белые. В те годы цветных ещё почти не было. – Порой смотрю, и самой не верится. Как в другой жизни. Цветы, кольца, свидетели. Потом я уж никогда не видела его, Женю, таким сияющим… (Фото 13.)
Дина жадно рассматривает фотографии. Одну за другой.
– Да и вы сияете. Видно, закружил вас водоворот любви.
– О нет, не сразу. Сначала Носов мне совсем не понравился. Случайно заметила его в столовой в переделкинском Доме творчества. Какой-то грузный дядечка под полтинник. Крупная голова, крупные черты лица, ноги худые, высокие, как у лося. И ходил прямо, выпятив грудь колесом. Такая уж у него была грудь. Если опускал голову, то подбородок упирался прямо в грудную клетку. И руки крестьянские, некрасивые, но сильные. Помню, всё время издали со своего стола поглядывал в мою сторону. А я как бы не замечала. (Фото 14.)
В Доме творчества зимой всегда много писателей. Со всей страны. Жили, творили, знакомились, искали контакты в столичных издательствах. Напечататься старались. А Переделкино от Москвы близко. И автобусы ходят, и электрички до Киевского вокзала. И потому прозаики и поэты именно в Переделкино съезжаются со всех республик. И писать, и, как теперь говорят, «тусоваться». Все знакомятся, у всех общее окружение. Свой круг. И для Жени Носова в 72‐м это навсегда стало его московским окружением.
