В пестрых, запутанных анналах Востока рассказ о поисках счастья Ахмедом эль-Багдади – «Багдадским вором», как его называют в древних записях, – которые в то же время являются рассказом о его приключениях, подвигах и любви, приобрел в ходе времён символ чего-то Гомеровского, чего-то эпического и сказочного, чего-то тесно связанного с золотым ткацким станком пустыни как по рисунку, так и по романтическому замаху.

Об этом с гордостью упоминает его собственное племя, Бенни-Хуссейни, хриплые на язык, выносливые наездники из народа бедуинов, лишённых чести и жадных до наживы, в среде которых – благодаря отцу, уставшему от бесплодных аравийских песков и жаждущему удовольствий базаров и рыночных площадей – он был воспитан. Почтенная гильдия багдадских воров, в члены которой он когда-то был вовлечён и стал очень уважаемым её деятелем, говорит об этом со смесью благоговения и зависти. Эти рассказы разносятся по чёрным войлочным шатрам кочевников от Мекки до Джидды и дальше; смуглые, сморщенные, как высушенные ягоды, старухи кудахчут, сплетничая о нём, пока варят кофе для утреннего завтрака или покачивают на коленях вздутые молочные бурдюки, пока масло не станет желтым и пенящимся; и на потрескавшихся от солнца губах погонщиков верблюдов, на медовых, лживых губах базарных торговцев и лавочников эти сказки переместились на юг, до самой Сахары, и на север, к стенам серой каменистой Бухары, и на юго-восток, и на северо-восток, к резным драконьим воротам Пекина, к равнинам орхидей и охры, к горам Индостана и на Запад, в приятные, благоухающие сады Марокко, где болтливые белоусые сидельцы комментируют их, перемежая отважные подвиги прошлого клубами голубого дыма своих кальянов.

«Ва хьят Улла – да будет жив Бог!» – так начинается их рассказ. – «Этот Ахмед эль-Багдади – какой он смышленый был парень! Олень в беге! Кошка в стенолазании! Извивающаяся змея в ползании! Ястреб в прыжке! Собака в обонянии! Проворный, как заяц! Скрытный, как лиса! Цепкий, как волк! Храбрый, как лев! Силен, как слон во время спаривания!»

Или, взяв травинку между большим и указательным пальцами, другой древний рассказчик воскликнет:

«Ва хьят хатха эль-авд ва эр-руб эль-мабуд – Клянусь жизнью этого стебля и благословенного Господа Бога! Никогда, во всем исламе, не жил на Востоке никто, кто мог бы сравниться с Ахмедом Вором по качеству и гордости, размаху и изысканному очарованию его воровства!»

Или, возможно, так:

«Ва хьят дукни – клянусь честью этих моих усов! Однажды, о истинно верующие, это случилось в Золотом Багдаде! Да – пусть я буду есть грязь – пусть я не буду отцом своим сыновьям, если я лгу! Но однажды это, действительно, и впрямь случилось в Багдаде, том самом, Золотом!»

А затем следует полная, насыщенная динамикой и красотой история. И… – чудесный финал!

Тем не менее, первоначальная причина этой, как и любой другой истории была достаточно проста: похищение туго набитого кошелька, голодный желудок, жаждущий еды, и рывок и натягивание волшебной веревки, сплетённой из волос багроволицей ведьмы из секты левшей; в то время как местом действия была Площадь Одноглазого еврея – так её прозвали по причинам, теряющимся в тумане древности, – в самом сердце Багдада.

Поперек южного конца площади возвышалась Мечеть Семи Мечей, возвышавшаяся на пролёте широких мраморных ступеней, как на цоколе, поднимая вершину своих широких подковообразных ворот на пятьдесят футов в воздух, ее стены переплетались извилистыми арабесками из жёлтого и эльфийски-зеленого фаянса под голубовато-голубым сиянием небес, а выше возносился одинокий минарет, прекрасный, остроконечный и белоснежный. На востоке решётчатый базар торговцев Красного моря отражал солнечные лучи на коврах и шелках, на медных сосудах, украшениях и флаконах тонких духов, инкрустированных золотом, в постоянно меняющейся сарабанде теней, розовых и пурпурных, сапфировых и чистейших изумрудных. На север тянулась широкая, обсаженная деревьями аллея, ведущая к дворцу Халифа Правоверных, который высился на горизонте измученной заброшенностью шпилей, башенок и бартизанов. Запад представлял собой густую пустыню узких мощёных улочек; лабиринт арабских домов с плоскими крышами, с мертвенно-белыми стенами, выходящими на улицу, но цветущими во внутренних двориках пальмами, оливами и розовыми кустами. Здесь тоже был тусклый, извилистый Базар Гончаров, нубийцев сливового цвета, привезенных в качестве рабов из Африки, а дальше – кладбище, усеянное берберийским инжиром, и крошечными каменными чашечками, наполненными зерном и водой для перелётных птиц, в соответствии с благословенной мусульманской традицией.

В самом центре Площади Одноглазого еврея большой фонтан играл сонными, посеребренными ритмами. И здесь, на каменной плите чуть в стороне от фонтана, лежал на животе Ахмед Вор, подперев подбородок руками; солнечные лучи согревали его обнажённую бронзовую спину, его чёрные глаза сновали во все стороны, как стрекозы, предупреждая богатых и неосторожных граждан, которые могли бы пройти в пределах досягаемости его проворных рук и кошельки коих можно было бы слегка подкрутить и подтянуть.

Площадь, улицы и базары кишели людьми, не говоря уже о человеческих жёнах, детях, тёщах и приезжих деревенских кузенах. Ибо сегодня был праздник: за день до Лелет эль-Кадр, «Ночи Чести», годовщины события, когда Коран был ниспослан пророку Мухаммеду в 609 году.

Так что люди толпились и двигались повсюду: представители половины самых разных рас Востока, арабы, сельджуки и османы, татары и сирийцы, туркмены и узбеки, бухарцы, мавры и египтяне, тут и там люди с Дальнего Востока, китайцы, индусы и малайцы, странствующие торговцы, приезжающие в Багдад, чтобы обменять продукты своих родных земель на то, что могли предложить арабские рынки. Все они веселились в соответствии с извечной манерой Востока, великолепно, экстравагантно и шумно: мужчины расхаживали с важным видом, теребя свои украшенные драгоценными камнями кинжалы и заламывая свои огромные тюрбаны под лихим, небрежным углом; женщины поправляли свои вуали с тонкой сеткой на лицах, которые не нужно было поправлять вообще; маленькие мальчики, проверяющие, смогут ли они выкрикивать оскорбления более громкие, чем другие маленькие мальчики; и маленькие девочки, соперничающие друг с другом веселым цветом анютиных глазок своих платьиц и потреблением жирных и сладких конфет.

Там были круглосуточные кофейни, заполненные мужчинами и женщинами в ярких шёлковых праздничных костюмах, которые слушали певцов и профессиональных рассказчиков, курили и болтали, смотрели на жонглёров, вертящих ножами, шпагоглотателей и танцующих мальчиков. Там были кулинарные лавки и подносы с лимонадом, киоски с игрушками и карусели. Там были вожаки медведей, дрессировщики обезьян, факиры, гадалки, шуты и актёры шоу Панча и Джуди. Там были странствующие проповедники-дервиши, воспевавшие славу Аллаха Единого, Пророка Мухаммеда и Сорока Семи Истинных Святых. Там были шатры в форме колокола, где златокожие бедуинские девушки с синими татуировками напевали свои песни пустыни под аккомпанемент тамбуринов и пронзительных скрипучих дудок. Там было всё, ради чего стоит жить, в том числе много занятий любовью – любовью Востока, которая откровенна, непосредственна и немного неделикатна для западных ушей и предрассудков.

И конечно, наружи, на улице было слышно много криков.

«Сладкая вода! Выпей и порадуй свою душу! Лимонад! Сладкий щербет здесь!» – голосили продавцы этой роскоши, звеня своими медными чашками.

«Ох, нут горошек! Ой, зёрнышки!» – кричали продавцы сушёных зёрен. «Полезно для печени – для желудка! Хорошо, чтобы подточить зубы!»

«Даруй мне защиту, о моя Голова, о мои Глаза!» – стонал крестьянин, пьяный от гашиша, которого полицейский в тюрбане, изо всех сил размахивая кнутом из шкуры носорога, гнал к зданию участка, а жена крестьянина следовала за ним с громкими жалобами: «Ях Гарати-ях Дахвати! Ох ты, моё бедствие, ох ты, мой позор!»