Это отчасти напоминает религиозность Фейербаха и позднего Гейне. Мне нужна религия, ибо я исковеркан болезнью, а на костылях куда же пойти? Только в церковь. Будь я здоров, я бы, конечно, отбросил костыли и пошел гулять на бульвар. Так рассуждал однажды Гейне в беседе с Альфредом Мейснером. Начало культуры освящено религией именно потому, что положение человека в это время было наиболее жалким. Государство атеистов невозможно. Что хотел сказать этим Вико? Прежде всего то, что государство основано не на "Естественной справедливости вполне развитого Человеческого Разума", а на угнетении большинства людей меньшинством. Это угнетение не может быть санкционировано развитым чувством истины и справедливости, а только темным религиозным сознанием, теорией священного авторитета власти. Подлинное отделение церкви от государства было бы возможно только вместе с падением самого государства, основанного на классовой несправедливости. В пределах классового общества государство атеистов - такая же фикция, как общественный договор. Вот что сказал бы Вико, если бы он пожелал освободить свою мысль от двусмысленной фразеологии. И нужно признать, что в основе своей его понимание исторической роли религии глубже, чем самые остроумные домыслы писателей эпохи Просвещения.
Итак, первые времена человеческой истории были божественны, ибо они покоились на "недостаточной экономике и ложной политике". Это классический век религии. Но не ищите здесь благочестия, теплого религиозного чувства, единения одинокой души с богом и тому подобных вещей в духе исповеди савойского викария. Первое благочестие означало выполнение жестоких и суеверных обрядов, которые должны были отделить господствующий слой от непосвященной толпы плебеев. Главы семей обладали монополией исполнения этих обрядов. Они одни заключали торжественные браки и производили законных наследников, тогда как остальная масса долгое время довольствовалась простым сожительством. Один плебейский трибун у Тита Ливия так определяет римских патрициев: это те, которые могут назвать родовые имена своих отцов. "Оказывается, что отцы у Евреев назывались Левитами от el, что значит сильный. У Ассирийцев они назывались Халдеями, то есть мудрецами, Персы называли их Магами, то есть предсказателями, Египтяне, как каждый знает жрецами". У греков они назывались Героями и вели свою родословную от богов. В эти древнейшие времена все религиозные, моральные и эстетические добродетели являются только выражением материального господства. Главная функция религии заключалась в охране "суверенной Собственности на Поля" от "безбожных бродяг, воровавших хлеб". Грозные божества охраняли границы и держали в страхе плебеев. Таков источник религиозного благочестия, согласно Вико. Атеизм древнейшего мира также прост и реален. "Люди без бога" - это famuli, то есть угнетенная масса, находящаяся в подчинении у "благочестивых сильных людей", основателей городов.
Вико придает огромное значение филологическому анализу особого рода. Он берет слова цивилизованные, утратившие всякую связь с вещественной, грубой основой, и сопоставляет их с материальными условиями жизни первобытных людей. Слово благородство давно уже приобрело общечеловеческий, нейтральный оттенок. Вико постоянно напоминает, что первое благородство означало принадлежность к господствующей касте (вспомним, что в русском языке слово подлый означало когдато принадлежность к подчиненному, тягловому сословию и лишь впоследствии приобрело свой широкий моральный смысл). Латинские выражения summo loco, illustri loco nati в смысле "благородные", и imo loco, obscuro loco nati вместо "плебеи" означают буквально "рожденные на высоком, светлом месте" и "рожденные на противоположном, темном месте". Первоначальные поселения благородных были устроены на высотах, а деревни разбросаны по равнинам.
Таково происхождение позднейшей моральной противоположности высокого и низкого. Красота и уродство также имели первоначальный гражданский смысл. Спартанцы сбрасывали уродливых новорожденных с Тайгета, законы XII таблиц предписывали топить их в Тибре. Но эти легенды следует понимать в примитивном, варварском смысле, а не в позднейшем - эстетическом. Дело здесь не в природной красоте, "подлежащей человеческим чувствам, а потому и чувствам тех людей, которые руководствуются умом, понятливы и умеют различать части или составлять соответствие в целом человеческого тела, в чем и заключается сущность красоты". Такого рода эстетическое мышление доступно только более развитым и демократическим временам. Первоначальная Венера была религиозным образом гражданской красоты. "Совершенно неправдоподобно, что Децемвиры при тогдашней скудости законов, свойственной первым Государствам, думали о природных уродах, которые настолько редки, что редкие в природе вещи называются уродливыми; даже при современном богатстве законов законодатель предоставляет на усмотрение судей редко встречающиеся случаи". Безобразные новорожденные, которых уничтожали в древних государствах, это - гражданские уроды, "то есть рожденные благородной женщиной без торжественной свадьбы". Вико приводит множество разнообразных примеров, показывающих, что элемент безобразного в античной мифологии соединение человеческих и животных черт - является символическим образом гражданского уродства, то есть смешения благородной породы с подчиненной плебейской средой, живущей вне закона и вне официальной религии.
Сопоставления и анализ часто бывают у Вико искусственны, фантастичны, но основное содержание его метода чрезвычайно просто и убедительно. Уже из немногих приведенных нами примеров совершенно ясно, почему Маркс так высоко ценил "Новую науку". В XIX веке Гладстон еще рассматривал гомеровскую Грецию сквозь очки лицемерного буржуазного либерализма. Нравственность, любовь к отечеству, монархический принцип - все это было и в Греции. Буржуазные писатели XIX века, при всей своей основательности, не могли освободиться от тщеславия наций и тщеславия ученых: гражданскую историю, мифы и понятия древних народов они толковали в духе современной цивилизации, упуская из виду, что слова остаются, но содержание их совершенно меняется. Вот почему, несмотря на огромный прогресс исторической науки, книга Вико до сих пор производит освежающее впечатление. Высокое и низкое, красивое и безобразное, доблесть и ничтожество, одиночество мудреца и косность толпы - все эти популярные абстракции получают у него настолько глубокое, реалистическое освещение, что история человеческого сознания сразу оживает во всем ее своеобразии.
