Наконец я зажигаю прикроватную лампу и беру сборник эссе.

Можно было бы повторить то упражнение, но на этот раз остаться на твердой земле. Я помню секвойи – такие громадные, что нам, совсем уже взрослым, приходилось впятером распластываться по стволу, чтобы его обнять. Под деревом – папоротники, цветы и влажная черная земля. Но я не доверяю своему разуму блуждать по парку секвой. К тому же прямо сейчас на улице под снегом стоят деревья, которые я еще никогда не обнимала. Здесь моя история началась лишь три месяца назад. Отсюда я и начну.

Я вылезаю из кровати и натягиваю треники поверх леггинсов, а на водолазку надеваю безразмерный свитер. Тащу стул к двери, а затем через весь коридор – до лифта. Нажимаю кнопку последнего этажа. Там вытаскиваю стул из кабинки и приставляю его к огромному арочному окну башни. Здесь всегда тихо, даже когда в общежитии полно народа. Я сажусь у окна: ладони на коленях, ступни на ковре.

Снаружи – луна, силуэты деревьев, здания колледжа, фонарные пятна на дорожке. Теперь все это мой дом – и будет моим домом, даже когда Мейбл уедет. Я позволяю горькой правде и странному спокойствию проникнуть в меня. Глаза щиплет, в горле ком. Хотелось бы мне хоть как-то смягчить свое одиночество. Хотя «одиночество» – не очень подходящее слово. Оно должно звучать гораздо страшнее. Но лучше смириться с ним сейчас, чтобы оно не застало меня врасплох, не парализовало, не загнало в тупик.

Я делаю вдох. Выдох. И продолжаю разглядывать эти незнакомые деревья.

Я знаю, где я, знаю почему. Знаю, что Мейбл приедет завтра – хочу я того или нет. Знаю, что я всегда одинока, даже в окружении людей, и потому перестаю сопротивляться растущей внутри пустоте.

Темно-синее небо и яркие ясные звезды. Ладони понемногу согреваются. Можно по-разному переживать одиночество – это я знаю наверняка. Я делаю вдох (звезды и небо). Выдох (снег и деревья).

Можно по-разному переживать одиночество, и в прошлый раз было совсем по-другому.

Утром все иначе.

Я сплю почти до десяти и просыпаюсь от тарахтения смотрительского грузовика – он расчищает снег где-то под моими окнами. Я принимаю душ, одеваюсь; в окна льется солнечный свет. Выбираю плейлист и подключаю колонки Ханны к своему компьютеру. Комнату наполняют звуки акустической гитары и женский вокал. Я беру электрический чайник и распахиваю дверь, направляясь в ванную. Песня следует за мной. Я оставляю двери открытыми. Раз уж я здесь одна, то и пространство должно быть полностью моим.

Пока в чайник льется вода, я смотрю в зеркало и пытаюсь изобразить улыбку, с которой встречу Мейбл. Эта улыбка должна выражать сразу и радость, и сожаление. Такая многозначительная улыбка, которая передаст все, что мне нужно сказать, но так, чтобы слов не потребовалось. Я выключаю кран.

В комнате я включаю чайник и беру желтую миску, которая с прошлого вечера сушится кверху дном. Насыпаю в нее мюсли и заливаю остатками молока из мини-холодильника, встроенного между нашими с Ханной столами. Затем пью свой утренний черный чай.

Мейбл приедет через семь с половиной часов. Я отхожу к двери, чтобы взглянуть на комнату ее глазами. К счастью, Ханна добавила немного ярких красок, но между нашими половинами сразу заметен контраст. Мой стол выглядит совсем голым – на нем лишь цветочный горшок и посуда. Пару дней назад я продала все учебники за прошлый семестр и не хочу, чтобы Мейбл увидела у меня одну только книгу об одиночестве. Я убираю ее в шкаф, в котором все равно остается полно места. Потом оборачиваюсь и замечаю самое худшее – свою совершенно пустую пробковую доску. Если с улыбкой я и не могу ничего поделать, то уж это исправить мне под силу.

Я бывала в комнатах у других девчонок и знаю, как должна выглядеть доска. Стену Ханны я тоже рассматривала уже много раз. Мне понадобятся строчки из песен и книг, а еще цитаты знаменитостей. Фотографии, сувениры, билеты с концертов, шуточки, понятные только «своим»… Почти ничего из этого у меня нет – зато есть ручки, бумага и принтер, который мы с Ханной делим на двоих, так что я что-нибудь придумаю. Мы с Ханной любим по утрам слушать одну конкретную песню. Я вырезаю из бумаги квадратик и лиловым фломастером пишу по памяти ее припев.

Затем долго торчу в интернете в поисках картинки с луной.

Китон, которая живет в паре комнат от нас, много рассказывала о кристаллах. У нее на подоконнике хранится целая коллекция камней, всегда сверкающих на солнце. Я натыкаюсь на блог какой-то Жозефины – она рассказывает о целебных свойствах драгоценных камней; нахожу фотографии пирита (для защиты), гематита (для стойкости), нефрита (для безмятежности). Цветной принтер гудит и щелкает.

Зря я так поспешно продала учебники. В них было множество карандашных заметок и закладок. На истории мы изучали английское движение «Искусства и ремесла»[2], и многие его идеи меня зацепили. Я нахожу эссе Уильяма Морриса[3] и листаю их одно за другим в поисках любимой цитаты. Выписываю несколько фраз разноцветными ручками. На всякий случай еще печатаю их разными шрифтами – проверим, как будет лучше смотреться. Затем ищу фото секвой и попутно натыкаюсь на короткую документалку об их экосистеме. Оказывается, летом секвойи получают влагу по большей части из тумана, а еще на них живут дымчатые саламандры, которые дышат кожей, потому что у них нет легких. Я распечатываю снимок дымчатой саламандры на фоне ярко-зеленого мха. Принтер затихает: этого должно быть достаточно.

Я беру у Ханны горсть булавок, прикрепляю все бумажки к доске и отступаю на шаг, чтобы оценить результат. Все слишком гладко, слишком ново. Все бумажки одинаково белые. И что с того, что цитаты интересные, а картинки красивые? От них веет отчаянием.

Уже почти три, а я столько времени потратила впустую. Дышать становится тяжелее: скоро половина седьмого. Мейбл знает меня лучше всех на свете, хоть мы и ни разу не говорили за эти четыре месяца. Я не ответила ни на одно ее сообщение, пока она наконец не перестала их присылать. Я не знаю, как ей живется в Лос-Анджелесе. Она не знает, как зовут мою соседку, на какие занятия я хожу, сплю ли по ночам. Но стоит ей только на меня взглянуть, и она сразу все поймет.

В конце концов я срываю с пробковой доски все бумажки, несу их в ванную в другом крыле и там рву на мелкие кусочки.

Мне не удастся ее обмануть.

Двери лифта открываются, но я продолжаю стоять как вкопанная.

Странно, я ведь раньше не боялась лифтов. А сейчас, средь бела дня, перед приездом Мейбл вдруг осознала, что он может сломаться, и, если телефон не будет ловить и по кнопке вызова никто не ответит, я застряну здесь надолго – как минимум до тех пор, пока смотритель не решит меня проведать. То есть по меньшей мере на несколько дней. Мейбл приедет, и никто ее не впустит. Она будет стучать в дверь, но никто не услышит, – даже я. В конце концов она сядет в такси и вернется в аэропорт, где возьмет билет на ближайший рейс до дома.

Она подумает, что именно этого и стоило ожидать. Что я ее разочарую. Что откажусь встретиться.

Я смотрю, как закрываются двери лифта, и направляюсь к лестнице.

На улице меня уже ждет такси с заведенным мотором. Я дохожу до него, громко хрустя льдом. Спасибо Ханне за ее запасные ботинки: они мне почти впору. Она чуть ли не силой надела их на меня, едва выпал первый снег. («Ты просто не знаешь, какая тут зима», – сказала она.)

Таксист выходит из машины, чтобы открыть мне дверцу. Я киваю в знак благодарности.

– Куда? – спрашивает он, когда мы оба оказываемся в салоне. Печка жарит по полной, усиливая тяжелый запах кофе и одеколона.

– В «Стоп-энд-шоп»[4], – отвечаю я. Мои первые слова за двадцать четыре часа.

Неоновые вывески магазинов, покупатели с тележками, орущие дети, рождественская музыка – все это было бы невыносимо, если бы у меня не было точного списка покупок. Но с этим как раз все просто. Попкорн для микроволновки со сливочным вкусом. Соленая соломка. Шоколадные трюфели. Какао. Грейпфрутовая газировка.