В ней не было ни капли ревности, ни капли той ненависти, с которой я смотрела на неё; она не видела во мне и половины того, что делало мне больно в ней — она дружелюбно улыбнулась мне красиво сложенной улыбкой, и даже невооружённым глазом было видно, как она сияет.

Я безнадёжно смотрела на идеально уложенные светлые локоны и на оформленную фигуру. Женственную фигуру с красивыми формами — того, чего у меня не будет даже в тридцать. Я навсегда останусь угловатой и злой, а она, я уверена, даже в семнадцать была мягкой, плавной и смеющейся.

Я не смогла сделать вдох. Что-то застряло, застряло.

— Неужели ты не видишь?

Он что-то печатал в ноутбуке, прежде чем поднять на меня бровь.

— Что именно?

Я прерывисто, хрипло дышала, и так безуспешно пыталась затолкать внутрь то, что рвалось штормом.

Безуспешно.

— То, что она хочет опять трахнуть тебя! — выкрикнула я.

Он поморщился. Посмотрел на закрытую дверь. Молчание так отчётливо звенело, превращаясь в нечто острое и ледяное, и я снова начинала чувствовать себя беспомощно в этом коконе льда, в его взгляде, который окатывал ледяной водой за шиворот.

Я крикнула, но сжалась в маленький комок и испуганно посмотрела на него. И это так много говорило о том, кем я была с ним.

— Не кричи. Если тебе это незнакомо… — размеренно начал он, что тут же заставило мой вулкан просто взорваться.

— Ну да, скажи о том, что мне незнакомо! Она же такая глупая и маленькая, ну да, блять!

— … взрослые люди могут просто быть… приятелями? Обсуждать то, что произошло?

Снова эти вопросы, которые били меня кнутом по слабым местам. И что-то во мне извивалось, кривлялось от боли, но снаружи я лишь ядовито ухмыльнулась.

Меня убивало, что он так спокоен — так монументально, как линия мёртвого сердца на аппарате жизнеобеспечения, что мне хотелось ударить его в грудь. Мне хотелось бить его, и бить, и бить, и бить.

— О, ну да, конечно. Разумеется, — я закатывала глаза, заламывала руки, смеялась, почти сворачивалась в бараний рог от душившей меня ярости и отравляющего яда.

Это как дышать углекислым газом. Я в тот момент им задыхалась.

— Успокойся.

Никогда не говорите «успокойся», если не хотите остаться без башки.

— Не указывай мне, что делать! Зачем ты сказал ей, что встретишься? Почему ты не сказал ей, что ты мой? — Мой голос дрожал, но я выдирала эти слова из своей груди. И тут же умолкнула, когда поняла, какую глупость я сморозила. Он похолодел на несколько градусов. Приподнял бровь. — Просто чей-то.

Я кинула на него лихорадочный взгляд, полный безумия. Мои слова звучали так неустойчиво и вопросительно.

Эта чёрная дыра снова поглощала меня. Что-то накатывало волнами, как шторм. Отчаяние от того, что я снова бью кулаками в камень.

Отчаяние от того, как глупо я звучу для него. Что я не имею на это права — и он сразу даёт понять это осекающим взглядом.

Отрезает как камень. Перерезает голосовые связки, поэтому я никак не могу сказать то, что хочу. Но оно жрёт меня изнутри.

— Ты хочешь моей любви или моего подчинения?

И я умолкла.

Вопрос размножился в моей голове эхом.

Ты хочешь моей любви или моего подчинения?

Подчинения?

Я хочу тебя сожрать. Я хочу, чтобы ты кричал от невозможности чувствовать это ко мне. Я хочу, чтобы ты выл от отчаяния.

Дверь закрылась за мной.

По иронии судьбы я тоже сталкиваюсь с кем-то, кто подслушивал.

Вера смотрит на меня так, будто я вызываю жалость.

Я открываю рот, чтобы сказать что-то, но тут же закрываю его, потому что понимаю: она всё слышала. Она всё знает.

Только я никак не могу выдохнуть. Мы просто стоим и смотрим друг на друга.

— Я догадывалась, — тихо говорит она. — Только, Юль… неужели ты…

Я тут же поднимаю голову и враждебно смотрю на неё.

— Что? — мой вопрос звучит как нападение.

— По-моему, это не приведёт ни к чему хорошему. Это… — она останавливается, чтобы перевести дух. Неуверенно смотрит на меня, кусая губы. — Ты закрылась от всех.

— Закрылась от тебя, ты хочешь сказать? — насмешливо спрашиваю я.

Я смотрю на неё и вижу. Вижу её насквозь так же, как он видит меня. Это добивает меня сильнее — то, какая я жалкая со стороны.

Она боится посмотреть на меня, но потом всё-таки поднимает глаза — воспалённые болью. Её губы дрожат.

— Я как твоя подруга, которая заботится о тебе, считаю, что…

Как моя подруга. Мне хотелось засмеяться — ведь я будто смотрелась в зеркало и чувствовала этот проникающий в её слова яд. Чувствовала эту беспомощную ярость, которую она прикрывала добрыми словами. Которую она так отчаянно пыталась скрыть, но я видела, видела.

— Как моя подруга? А по-моему, ты просто не можешь смириться, что я больше не хожу с тобой за ручку и не целую тебя.

И ни капли раскаяния. Садистски, со смехом. Мне хотелось хлестать её кнутом жестоких слов, сильнее и сильнее — за её блестящие оленьи глаза, за её дрожащие губы.

В ней было что-то, от чего меня корёжило. Эта щенячья жалкая преданность. Это своё отражение в её глазах — слабое, искривлённое, которое нужно оберегать в ладонях.

Она внушала мне отвращение своей любовью. Как хлипкий червяк, которого нужно задавить ногой.

— Я понимаю, ты злишься, но…

И снова этот преданный взгляд, как будто она вынесет любой удар. Этот взгляд «мы всё вынесем».

И я вдруг поняла, что я ненавижу её именно за этот взгляд. За взгляд, говоривший, что она помнила. Помнила, как я плачу у неё на плече.

За взгляд «я никогда от тебя не отвернусь».

Мне хотелось отвернуться, отмыться от этого взгляда. Мне хотелось заплакать и исчезнуть.

Это язык, на котором я не говорю.

— Блять, даже не пытайся. Я не хочу слушать твои советы по поводу своих отношений. И общаться тоже.

Я так хотела побыстрее от неё отделаться. Меня так корёжил этот разговор. И что-то царапалось, царапалось внутри. Я выпалила это, потому что действительно хотела сделать ей как можно больнее.

Но только сказав это, я захотела взять слова обратно. На секунду я не поверила, что это действительно происходит с нами — эта точка невозврата.

Но она произошла, и всё изменилось.

Потому что сначала она вздрогнула. А потом выражение её лица изменилось в секунду. Это была не она — это был кто-то с ледяной маской.

— Отношений? Боже, да открой глаза, ты реально думаешь, что нужна ему?

— Заткнись, — процедила я. Мне хотелось заткнуть уши и кричать.

— Ему хер знает сколько, а тебе семнадцать — да он просто таскается с тобой, потому что ему весело или потому что он хочет тебя трахнуть, — её несло, я видела это. Глаза начинали сверкать всё более безумным блеском, и она поджала губы так, словно чувствовала боль.

Я полюбила её когда-то за то, что она делала сейчас. Мы обе хорошо умели делать больно.

Её лицо помутнело перед глазами. Превратилось в лицо Ирины Алексеевны.

Это произошло в секунду. Секунда — и у меня болит ладонь, а на её щеке алеет след. Вместе с царапинами от моих острых ногтей.

И самое ужасное — что мне это понравилось. Наконец-то всё встало на свои места.

И я посмотрела на её шокированное лицо, чтобы добить.

— Я не хочу лечить твоё больное одиночество — лучше полечи свою голову.

Наконец-то всё было правильно — теперь я видела своё истинное отражение в её влажных глазах.

Очень красивое, но всë-таки чудовище.

— Что здесь происходит?

Его голос должен был ударить словно гром. Но не ударил — мы всё ещё стояли и смотрели друг на друга в состоянии аффекта.

Во мне ничто не колыхнулось — я отрешилась от своих чувств.

Во мне ничто не колыхнулось, даже когда он подошёл к Вере и поднял её подбородок, чтобы рассмотреть кровоточащие ссадины.

В этот момент Вера посмотрела на меня так, что я поняла: это навсегда. Это уже никогда не излечить.

Трещина — до и после. Как и в Красильниковой, что-то в ней изменилось навсегда.