Поднявшись, Блейд сунул в карман кусок шероховатой кожи, которой полировал древко, и, покачивая фран на сгибе локтя, зашагал через лужайку. Дорожка под ногами была широка, хорошо утоптана и засыпана мелким красноватым гравием, напоминавшим толченый кирпич. Она стекала прямо к круглому павильону, к каменной лестнице с невысокими ступеньками, что вела в обрамленную колоннадой ротонду. В тридцати ярдах от павильона дорожка раздваивалась; тропа, уходившая влево, петляла меж цветущих кустов, за которыми скрывались жилые коттеджи.
Блейд остановился на развилке, искоса поглядывая на строгое белое здание. Здесь был пункт связи, и здесь же обычно проходили занятия, и он не сомневался, что Састи еще сидит в операторской. Зайти?.. Пожалуй, нет. Ему не хотелось выглядеть навязчивым.
Он отвернулся, но звук легких шагов и шорох ткани заставили его снова взглянуть на мраморную лестницу Там стояла Азаста. Синие глаза, пепельные волосы полураскрытый пунцовый рот, гибкая летящая фигурка... На ней было что-то струящееся, переливающееся неяркими сине-зелеными оттенками, созвучными приближавшейся ночи; складки скрадывали ее тело, но там, где полупрозрачная ткань натянулась, проступали неясные контуры груди, плеча, бедра. Блейд молча глядел на фею Ратона; Састи глядела на него. Он старался не показать своего восторга, она - опасения.
Наконец женщина сказала:
- Может быть, поужинаем вместе, Эльс? Если ты не хочешь в одиночестве слушать звезды...
Подумать только, мелькнуло в голове у Блейда, месяц назад он ответил бы на такое предложение одним-единственным способом... Воистину, неисповедимы пути человеческие!
Неторопливо кивнув, он поднял лицо вверх, к меркнувшему небу. Еще немного, и темный, расшитый звездами полог раскинется над ним - такой же неизменный и маняще-недоступный, как в океане...
* * *
Блейд плыл на юг. Великое течение несло, покачивало его суденышко, то и дело обдавая солеными брызгами прозрачный фонарь кабины; день сменялся ночью, свет - тьмой, затем круглый оранжевый апельсин солнца вновь выкатывался из-за чуть заметной синеватой черты, разделявшей небеса и воды. Скорость течения постепенно падала. По утрам Блейд выбрасывал за борт веревку с узелками - примитивный гарторский лаг - и, отсчитывая секунды биениями пульса, следил, как бечева исчезает в зеленоватых волнах. У Щита Уйда, где начался его путь, флаер делал двадцать пять миль в час; теперь, после недельного плавания, скорость снизилась до пятнадцати узлов. Сделав примерный подсчет, он решил, что приближается к пятидесятой параллели.
Солнце здесь уже не пекло с тем яростным неистовством, как вблизи экватора. Теперь путник мог раздвинуть обе створки кабины, чтобы свежий океанский ветер гулял под ее колпаком, обдавая колени влагой. Откинувшись в кресле, Блейд проводил долгие часы то рассматривая высокие небеса, то вглядываясь в океанские просторы. Он смотрел - и не видел; две эти беспредельные протяженности, одна - ярко-голубая, другая - сине-зеленая, скользили где-то на грани его восприятия, могучие, исполински-необъятные, успокаивающие. Фон для воспоминаний, и только.
Он вспоминал. Нет, не события, не города и замки, не лица друзей и врагов, не женщин, с которыми был близок, не битвы, походы и поединки, не обстоятельства, связанные с тем или иным странствием, и не пейзажи чужих миров. Миры эти, однако, длинной чередой проходили перед ним, кружились в нескончаемом хороводе, пробуждая нечто потаенное, дремавшее в его душе долгие годы, зревшее, как сердцевина зерна, скрытая твердой оболочкой.
Когда-то - безумно давно! - Лейтон сказал, что он, Ричард Блейд, всего лишь репортер, собирающий факты. Это было правильно. Он мог изложить только факты, факты и еще раз факты; слов, чтобы передать впечатления, не хватало. В конце концов, он являлся разведчиком, а не поэтом! Человеком действия, а не искусства, повелителем меча, не пера!
Теперь он сумел бы рассказать о виденном иначе, полнее и глубже, чем раньше. Конечно, факты - необходимая вещь, но за их сухим перечислением, за беспристрастной оценкой выполненного и узнанного, должно стоять еще что-то. Запахи, звуки, ощущения, краски, вкус... Нечто неуловимое и яркое, как нежданный блеск молнии в ночном небе... Пожалуй, в пятьдесят шесть он сумел бы поведать о том, что ускользало от него двадцать и десять лет назад, скрытое частоколом фактов и обстоятельств.
Странник грезил, вспоминая пройденные дороги Акрод, Катраз... Они благоухали ароматами моря и виделись ему в синей и голубой гамме хрустальных григовских сонат. Рокотал прибой, круглились белоснежные паруса кораблей, нежная соната штиля переходила в громовую симфонию бури, наполняя сердце восторгом и ужасом... Свистели стрелы, грохотали орудия, драгоценный жемчуг Кархайма переливался и сверкал в жадных нетерпеливых руках.
Талзана... Да, Талзана была совсем иной - так же, как Иглстаз и Вордхолм. Они казались Блейду зелеными, пахнувшими листьями и мхом, нагретой солнцем корой деревьев, терпкими дымками костров. Мерный шум моря сменялся тревожной лесной тишиной, прозрачный бескрайний простор уступал место золотистой полумгле, ощущение соли на губах переходило в горьковатый привкус смолы. Лес, тайга, сельва, джунгли... Мириады шепчущих листьев, сосновые лапы с колкими хвоинками, лианы, ползущие вверх по стволам словно тела неимоверно длинных питонов, кусты, покрытые крупными сизыми ягодами... Зелень, ласкающая взгляд...
Степи монгов, равнины Ката и Тарна тоже были зелеными, но совсем другого оттенка, чем леса; там господствовали не цвета темного изумруда, а нежная прозелень нефрита. Они пахли травами, конским потом, жарким и сухим ветром. Берглион же, как положено снежной стране, был белым и фиолетовым, холодным, знобким и опасным, как клинок заледеневшего кинжала. Джедд, Альба, Уренир, Киртан, Меотида...
О, Меотида! Сколько же ему тогда было лет? Тридцать три?.. Тридцать четыре?.. Меотида, прекрасная, как лица и тела ее женщин... И сама будто женщина - с округлыми грудями-горами, с плавными очертаниями бедер-берегов, с изобильным курчавым лоном рощ на горных склонах, с озерами - темными, светлыми, хризолитовыми, жемчужно-серыми и голубыми, словно девичьи глаза...
