Когда они отошли от митингующих, к ним подошел полноватый, интеллигентного вида человек в замшевой куртке, и дружелюбно-ироничным взглядом, доверчиво повернулся к Близнецову.

– Позвольте представиться, я политолог. Владимир Кизяков.

В его голосе легкое раздражение, как будто зацепило лично его. Судя по авторитетному тону этот – сложившихся взглядов, не любит возражений, хотя самого мучают сомнения.

– Хотел бы вам доказать, что вы неправы. Во мне тоже была «невыносимая легкость бытия». Бегство от коллектива в личную свободу, от тягот выживания, от истории, – в романтизм, иллюзию. А нужно другое – очищение от иллюзорных идей. Выживать надо коллективно. Здесь преимущества коллектива очевидны.

– А личные чувства – счастье, любовь, поэзия, открытость? – снова возбудился Близнецов. – Это не может быть заблуждением! Ваша новая, совершенно изменившаяся жизнь – это отторжение от поэзии.

По улице брели с митинга празднично одетые толпы. Ироничный пожевал чувственными губами, глядя на пеструю толпу.

– Ни у кого не было намерений добиваться такого изменения жизни. Это обычное дело в истории. Человек предполагает, а бог располагает. У бога, видимо были совсем другие планы. Он режиссер, а мы актеры и, как правило, не знаем, что нам предстоит сыграть в этой великой драме.

Близнецов скривился.

– Не слишком ли высока цена за такое изменение?

Ироничный остановился.

– Конечно, жизнь коротка, и человек хочет, чтобы все было тихо и спокойно. Но многие процессы идут за пределами человеческой воли, и с этим ничего не поделаешь. Если вы думаете, что может что-то изменить кто-то из вождей мирового уровня, то это не так. Надо находить свой путь в бурном потоке событий.

– Значит, не верите в человека?

Он возбудился.

– Я верю в человека! Его хают, забывая, что он не только приспосабливался к условиям, но всегда был жизнестойким. Свою глубинную нравственность проносил через века.

И заговорил о славянской душе.

– Я поездил по западному миру, знаю. Там люди меркантильны, эгоистичны. В наших нет, конечно, той духовности, отличающей нас от всех, что декларировалась в старое время. Что стоит только уничтожение храмов и расстрелы священников – при равнодушии большинства. Но это кажется, что Америка впереди, с ее часто лицемерной религиозностью.

– Почему? – удивился Агент.

Тот задумался.

– Мы просто органично не подходим друг другу. Нам не ужиться с западным миром, он механистичен и функционален, с латинской апелляцией к праву, норме, закону, без веры в человека, где не очень уютно импровизации. Там не поплачешься в жилетку, а лишь предложат пойти к психологу. Но это не то. Вы бы женились на нелюбимой? Может быть. Но никогда бы не полюбили.

– Бывает и так, – сказал Агент, – стерпится – слюбится, когда узнаешь друг друга близко. Приспособившиеся пары бывают неразлучны.

– Всякое сравнение хромает.

Близнецов упрямо продолжал:

– Но у них есть свобода слова. Это дорого стоит.

– Да, свобода слова несовместима с цензурой. Кстати, у нас нет цензуры. Правда, в условиях мобилизации становятся запретными те гуманистические воззрения, которые были в мирное время. У нас законы, как и у других стран: то, что вредно для государства, тем более для детей, запрещено.

Агент действительно не заметил официальной цензуры. Ее заменяла общественность. Как он узнал, Госкомнадзор ежемесячно получал сотни писем о незаконных действиях граждан, что негодующая интеллигенция называла доносами.

– И никто не контролирует?

– Как никто? Общественность.

– То есть, авторитетные граждане, – зло пояснил Близнецов. – Чиновник, врач, учитель, полицейский пристав. Но как они могут подходить со своим профессиональным инструментом, например, к художественному произведению, которое создается по другим законам? Как они могут инспектировать операцию хирурга? Что они понимают?

Политолог снова остановился.

– Без цензуры нельзя. Пушкин писал о нашей цензуре: «Всякое христианское государство должно иметь цензуру. Разве речь и рукопись не подлежат закону? Каждое правительство вправе не позволять проповедовать на площадях все, что кому в голову взбредет».

– Молодой человек Пушкин мог сказать это по конкретному случаю. Чтобы, например, не закрыли его журнал «Современник».

– «Наше все» был многогранен.

Он оглянулся и предложил пройтись. Близнецов колебался: нужно ли с таким разговаривать.

Но Агент пошел за ним, и он тоже. Какие у того могут быть еще аргументы?

– Ваша романтика эгоистична, – говорил ироничный. – Она губит все, что вне своего круга. С одной стороны любовь и близость узкого кружка, а с другой – изничтожение покушающихся на него.

И процитировал:

Близнецова стихами не проняло.

– А ваша коллективная злободневность – одна из частностей, одна тысячная человеческого существования! Но сиюминутная актуальность придает этой тысячной первостепенное значение.

– Политика всегда сиюминутна, ею все интересуются, но уходит эпоха – и все, с нею уходят и политики. Искусство тоже не вечно. Но в этой сиюминутной реальности мы живем и действуем. После – нам будет все равно, другие будут портить жизнь.

– Я говорю о взгляде на мир! – закричал Близнецов. – Не передергивайте.

– Нужно вам, наконец, твердо стать на ноги, – поморщился ироничный.

– Мы верим в то, что наступят иные времена, – размахивал руками Близнецов, – и ваша разрушительная сила испарится, как нависшая над нами тяжелая туча.

Ироничный отшатнулся от его жеста.

– Ваши иные времена – иллюзия! Есть суровая реальность. Продолжается разворот от глобализации, взаимного доверия – к большей регионализации. Разрушены мировые связи, правовой порядок в бизнесе, бегут от долгов. Сейчас главное – выживание людей, пропитание, медицина и отвлечение от тяжелых забот. Отпала система, когда тянули с государства и ни за что не отвечали. Отпали, как старая кора, те пройдохи, кто кормился вокруг этих насущных проблем, впихивая сомнительное. Вспомните, как из телевизора сыпались услуги, лишь только включали, – реклама таблеток, дающих бессмертие, сомнительных советов по улучшению здоровья: «Вы не поверите! Только что открыт способ быстрого удаления грибка!». А в искусстве развлечений каждый сопляк мнил себя гением.

Он взгрустнул.

– Я тоже оттуда. Тогда была совсем другая жизнь. Все устоялось, но работало не очень хорошо. Та эпоха закончилась бесповоротно. Обнулилась, и в этом смысле стала идеальной. Ты можешь создавать что-то совершенно новое. Все это оказывается хорошо. А вы до конца не понимаете этого. Та часть нашей жизни была неплодотворна. В ней не было творческого порыва. Это водевиль, иногда кровавый. А теперь наступила эпоха, скорее, величественной драмы.

Агент видел страну, похожую и совсем не похожую на свою. Они живут только в слепом настоящем времени, подстраивая под себя прошлое!

Но ему чем-то понравился ироничный политолог.

***

Новые друзья казались ему привычными, похожими на людей в его мире, но только попавшими в дурное общество и потому нелепыми. Они ничего не могли дать, кроме неприятия сложившейся системы.