Руднев увидел Зазу. В его последних шагах было много нерешительности, а в глазах – много испуга. Заза попробовал улыбнуться.

– Где ты ходишь, дурак?!

Руднев опустил кулаки. И сразу ощутил, насколько они тяжелы. Чудовищно тяжелы.

– Я тебя везде искал, – сказал Заза, задыхаясь после бега. – Думал, выйдешь назад. Кричал тебе. Думал, все равно вернешься. Там ведь… там не пройти, понятно. Кричу, а ты прешься, как баран! Думал, вернешься. – Он отдышался. – Потом решил, хрен с тобой. Не заблудишься, не утонешь, не дурак. Пошел домой. Иду и слышу – орет. Орет дурак. Чего орал?

Руднев не ответил. Его трясло.

– Ну?.. Пошли-пошли. Пойдем домой.

– Паршивый дождь! Вся промокла, пока добралась. Вон, – сказала Маша с напускной злобой и выставила ножку. – Кеды чавкают, как поросята.

– Ты сегодня рано.

– Вы простыли, Илья Сергеич? Так хрипите!

Маша швырнула под вешалку мокрый зонт, раскрыла сумочку и, отвернувшись, принялась что-то искать в ее звонких внутренностях.

– Нет, я здоров.

– А я всегда рано прихожу! Мне опаздывать нельзя. – Маша нашла наконец-то зеркальце, подставила к одному глазу, ко второму, поправила салфеткой губы. Меж лопаток ее прыгала мокрая кисточка наспех сплетенной косы. – Там опять эта собака во дворе. Надо кому-нибудь сказать, чтоб ее убрали. Не дело это, чтоб в больнице…

– Не дело, – согласился Руднев. Голос его стал выправляться.

– А вы что не переодеваетесь?

– Холодно.

Он стоял у разбитого окна, пряча шею в поднятом воротнике пальто.

– Вы точно не заболели? – Руднев не отозвался. Тогда Маша осторожно приблизилась к нему. – Видали, у нас итальянский ресторанчик под боком открыли? Говорят, готовят очень вкусно.

– Чего?

Руднев растерянно посмотрел на нее.

– Чего?! – передразнила Маша с довольно милой улыбкой. – Пиццу, пасту, ризотто! Что там еще? Давайте сходим и попробуем.

Руднев подошел к вешалке. Поглядел на зонтик, который дохлым вороном лежал в углу. Потом он снял пальто и набросил его на крючок.

– Пойду найду Максимова. Где ходит? Не собирается, что ли, домой?

Он накинул халат, и тут же в дверь вошел сменщик Максимов. Он улыбнулся, показывая большие зубы, потом открыл холодильник, сделал бутерброд с колбасой, налил себе чаю и плюхнулся за стол. Вид у него был совсем свежий, и со стороны смотрелось, будто бы это Максимов заступал на смену, а Руднев собирался домой.

– Как дела? Выспался?

– У! – без смущения кивнул Максимов, пережевывая сухое. – Мент тебя искал.

Прожевав, он рассказал, что вчера опять приходил полицейский. Он спрашивал про мальчика, про травмы, что-то записал. Все заняло минут пятнадцать.

– Такой круглый?

– Ага, круглый. Морда вот-вот треснет.

Максимов раздул щеки, хоть и без того был похож на капитана Бырдина.

– Он что-нибудь еще сказал?

– Сказал звонить, если вдруг крякнет.

Руднев поморщился:

– Если крякнет?

– Ну да, пацан… Им с той бабой что-то делать надо, которая его сбила. А если парниша помрет? Это уж другое дело, другая статья. Бабе – тюрьма, им – геморрой. Вот и держат ее пока при себе. – Максимов проглотил последний кусок бутерброда и, отряхивая пальцы, вылупился на Руднева веселым туповатым взглядом. – Я им рассказал, что все ок. Вроде успокоились.

– Как хоть зовут мальчика, они выяснили?

Максимов дернул плечами:

– Я не спрашивал.

– Надо было спросить, конечно, – вклинилась в разговор Маша.

– Чего пристали? Вон телефон ихний на холодильнике. Звоните и болтайте с ними хоть весь день.

– Интересно, почему родителей не нашли?

– Чего их искать? Алкаши какие-нибудь.

Максимов, которому лень было думать и понимать чужие беспокойства, прихлебывал чай. Работа в реанимации была для него рутиной. Негативные эмоции могло вызвать бодание со страховщиками или составление графиков отпусков – но только не пациенты.

– Почему вы так решили?

– А ты видела его? – прикрикнул Максимов на Машу. – Он весь битый. Всюду следы от ремня. Кто его порол?.. Вот парниша и утек ночью, пока мамка с папкой не проснулись. Не переживай, не твое это дело, Маруся. И ты, Руднев, не раскисай. А то чего-то прикипел к этому бандиту мелкому, – сказал он и засмеялся. – Он тебе кто?

– Что по дежурству? – спросил Руднев, поняв, что больше ничего не добьется.

– Какой род – такой приплод, – не затыкался Максимов. – Менты с ним разберутся.

День пролетел в диком темпе. Давно не случалось таких дней. В приемном – невероятная толчея. Пациенты сыпались в реанимацию, будто за дверями шла война: девочка, тяжелая политравма, падение с четвертого этажа, нестабильные переломы, ушибы, разрывы внутренних органов, спасибо, череп цел, грудничок, шесть месяцев, стеноз пищевода, остановка дыхания, потом младенец, пневмоторакс, дренаж, ИВЛ.

Когда немного стихло, Руднев навестил безымянного мальчика. Тот спал и дергался во сне. Седативные сны часто кошмарны. Теперь, когда лицо мальчика было свободно от кислородной маски, Илья мог разглядеть его подробней. Он смотрел остановившимися глазами на незнакомого ему ребенка и будто бы вновь видел сына. Вот мальчик пробудится, откроет глаза, расклеит сухие губы, и тогда Руднев скажет ему «прости», много-много раз скажет.

– Позовите, как проснется, – попросил он дежурную сестру.

– Будем переводить?

– Переводить рано. И ширмой прикройте его, чтоб не боялся.

– Илья Сергеич, он, когда очнулся, все звал кого-то и плакал.

– Кого?

– Не знаю. Мы пропофол ему дали… Панику убрали.

– А не спросили его, как звать?

– Да ну!.. – отвернулась сестра. – Он же, говорю, невменяемый пока.

После были две плановые, но смещенные во времени операции. Маша ассистировала молча. Она точно выполняла указания, не переспрашивала, но имела какой-то робкий, даже плаксивый вид. Может быть, Руднев путал робость с обидой? Но, как ему казалось, он никогда Машу не обижал. Да, бывало, прикрикивал, чтоб дело шло быстрее, но то была понятная грубость. Он разучился разгадывать человеческие повадки, ему все чаще хотелось махнуть рукой: какая разница, обида это или робость, манипуляция или честное чувство?

Удаления паховой грыжи и аппендицита шли одно за другим, и каждая операция заняла не больше получаса. Заза шутил, как Илья вчера заблудился в чистом поле и звал на помощь. Он изобразил испуганный, якобы последний в жизни крик, и вышло так смешно, что все в операционной затряслись от гогота. А пока смех надувал маски, Заза перевязал и отсек червеобразный отросток. Никто, кроме Ильи, не заметил, как лица сестер и врачей, окаменевшие этим тяжелым утром, смягчились и потеплели. Девочке, упавшей с высоты и нареченной помирашкой, предстояла длительная реанимация и – если повезет, если вытянет – целый ряд операций. Ее тяжелое спасение, казалось, было вчера, и о нем все забыли. А сейчас Заза со словами «ой, блин, чего за херню я отрезал?» вытаскивал отекший, гноящийся аппендикс, и всем стало легче от этой маленькой победы.

– Над живыми не плачем, а только улыбаемся! – приказал Руднев, войдя в палату интенсивной терапии.

Мать девочки утерла белые щеки. Закивала.

– Говорите с ней.

– Я говорю-говорю! – стала защищаться она. – Ей уже лучше? Она слышит?

– Ей тяжело, но она борется, – ответил Руднев.

– Но у нее даже синяков нет!

– Нас больше волнует ее сердце. Оно сильно пострадало при падении. А сейчас на него легла большая нагрузка, потому что другие органы тоже получили травмы. – Илья проверил показатели. – У нее есть папа? – спросил он, не припоминая, что видел его в реанимации.

– Ему пришлось отъехать.

– Скажите папе, чтобы он тоже был рядом.

– Да-да. Знаете, он боится.

– Чего?

– Быть здесь. Ему очень страшно.

– Понимаю, – сказал Руднев, изображая улыбку. – Мужчины – самые трусливые создания на Земле.