Шен Ли мчалась, не чувствуя под собой ног. Ее сознание было объято страхом за жизнь сына. Она не думала о том, какими последствиями для нее самой может обернуться ее поступок.

Смутно услышала Афина сумасшедший стук в дверь, но выбралась из постели, только почувствовав, как ома толкает ее, пытаясь разбудить. Протирая кулаками заспанные глаза, она влезла в шелковый халат и покорно зашлепала к входной двери вслед за старухой.

Открыв дверь, она увидела незнакомую женщину с ребенком на руках, дрожавшую от холода и страха. Ама заламывала руки и трещала что-то на диалекте, которого она не понимала.

Шен Ли, увидев перед собой гвай-ло, являвшуюся, очевидно, хозяйкой дома, перепугалась еще больше и попыталась упасть перед ней ниц, но ребенок на ее руках помешал ей это сделать.

- Госпожа, - прошептала она. - Я...

- Что вам здесь нужно? - спросила Афина.

- Мое дитя...

- Ау Хан, - повернулась Афина к старухе, указывая рукой на ребенка.

Ама покорно взяла крошку и, развернув, начала внимательно и осторожно осматривать ее. Шен Ли смотрела на нее остановившимися, широко раскрытыми глазами. Она шумно втягивала в себя воздух, пытаясь успокоить дыхание.

Наконец она повернулась к Афине. - Я хочу видеть Ши чжурена.

Но Чжилинь в это время был далеко от Шанхая. Он сидел в лодке, стоявшей на якоре у восточного берега одного из северных притоков реки Хуанхэ. Рядом с ним был его младший брат Какофония криков и посвистов ночных птиц, сливаясь с урчащим стоном насекомых, составляла фон, на котором происходил их разговор.

С приличествующей важностью Чжилинь протянул ему толстый пакет, завернутый в красную ткань.

Заскорузлые пальцы брата приняли пакет.

- Клянусь Восемью Бессмертными Пьяницами, это целая куча денег, - сказал он, взвешивая пакет на руке.

- Все, что имею, - молвил Чжилинь дрогнувшим голосом, - если не считать небольших сумм, которые я отложил для моих женщин и сыновей.

Брат испытующе посмотрел на него.

- И ничего не оставил для себя?

- Туда, куда я направляюсь, деньги могут навести на меня подозрение, ответил Чжилинь. Брат сунул пакет за пазуху.

- Опасное дело ты задумал, вот что я тебе скажу

- Вся наша жизнь - сплошные опасности, - философски заметил Чжилинь. - Я иду на это не для себя лично, а для всех нас.

- Ты и я, - сказал брат, подчеркивая каждое слово, - мы можем больше никогда не увидеться. Мы же одна семья. Разве это правильно?

Чжилинь ничего на это не ответил. Он сидел, глядя на фосфоресцирующую гладь реки. Где-то вдалеке плеснула большая рыба.

- И поосторожнее с Мао, - продолжал младший брат. - Как бы он тебя не сожрал с потрохами. О нем всякое говорят. Я, конечно, не придаю большого внимания слухам, но о Мао они циркулируют в таком количестве, что их нельзя игнорировать. Он никогда не допустит тебя к руководству.

- А я и не рвусь в лидеры, - ответил Чжилинь. Он сидел, уперев локти в колени и весь подавшись вперед. - Если мы одолеем японцев, если мы сплотим Китай под коммунистическими знаменами, это будет значительным шагом вперед. Естественно, Мао пожнет все плоды. Его мания величия будет благодатным материалом для того, чтобы страна сделала из него национального героя и живую легенду. Но, знаешь, братишка, легенды, как и люди, могут рассыпаться в прах. Все на свете меняется, и эти перемены являются залогом процветания любой страны, в том числе и Китая... Я думаю, что те качества, которые делают Мао прирожденным лидером, в конце концов, его же и погубят. Его идеи слишком радикальны. Когда революционный угар проходит, настает время переоценки и освобождения от всего лишнего. - Он пожал плечами. - Кто может сказать, сколько он времени продержится у власти? Но я точно знаю, что не паду вместе с ним, когда пробьет его час.

- Клянусь Духом Белого Тигра, а что будет со мной?

- А ты отправишься в Гонконг, - ответил Чжилинь. - Но не для того, чтобы воссоединиться с братом. Он получил от меня инструкции и будет знать о твоем прибытии. Распорядись по-умному деньгами, что я тебе дал. Вложи их в дело и процветай себе на здоровье. Но возьми себе другое имя.

- Другое имя? Это еще зачем? Клянусь Небесным Голубым Драконом! Как меня тогда узнают мои предки, когда я к ним пожалую?

Чжилинь засмеялся.

- Не бойся! Надеюсь, что узнают.

- Клянусь Восемью Бессмертными Пьяницами, я тоже на это надеюсь!

- Ну ладно, - сказал Чжилинь. - Я сам дам тебе новое имя. Они сейчас нас слышат, так что никакой путаницы не произойдет. - Он посмотрел на брата и опять засмеялся. - Тебе нужно прозвище, братишка. В Гонконге прозвища в большом ходу, и я только что придумал его для тебя: Три Клятвы. Ты будешь называться Цунь Три Клятвы.

Конечно же, Афина не поняла. До этого момента она была уверена, что Чжилинь любит только ее одну. Теперь она поняла, что это не так.

Где-то в глубине души она сама ужаснулась тому, что не поняла Чжилиня и даже не попыталась найти для него оправдания. Афина прекрасна знала об обычае мужчин иметь любовниц; она только не допускала, что на это способен ее собственный муж.

В ее голове просто не умещалось, зачем ему понадобилась другая женщина. Она чувствовала себя глубоко униженной, будто он ткнул ее лицом в грязь. Неужели именно этого он добивался: согнуть ее, унизить, склонить ее до земли в этом дурацком китайском поклоне? Зачем он тогда женился на ней? Конечно, он не мог не понимать, что только китайцы умеют так кланяться.

И опять она ужаснулась в глубине души своим мыслям. Как она может считать себя просвещенным человеком, если не может принять чужеземные обычаи как свои собственные? И до нее дошло, наконец, что она могла только со стороны наблюдать экзотические традиции и нравы, а когда дело дошло до того, чтобы жить сообразно им, она оказалась такой же пленницей своего воспитания, как и ее отец, который, при всей своей любви к Гавайям, так никогда и не смог воспринять культуру своей жены. Никому из детей он не дал гавайского имени, ни один из них не жил по гавайским обычаям.

Афина почувствовала глубокий стыд, сменившийся чувством гадливости. Она боролась с ним, как перед этим боролась с чувством унижения. Но исход этой борьбы был предрешен. Она не могла выносить визга чужого ребенка в своем доме, она не могла выносить самой Шен Ли, стоявшей перед ней с опущенной головой, как ягненок, обреченный на заклание.