Выдрав коробку из зубов, задышала глубоко, горлом, почувствовав железистый вкус и запах крови, и что-то еще… внутри что-то дребезжало. В узком пенале из сандалового дерева была спрятана не курительная трубка или ароматные палочки — а будто жук, который бился в замкнутом пространстве и его движения проходили легкой вибрацией.

Не переворачиваясь на спину, опустила руку вниз — сумка на месте, замок открыт. Грязи и ила туда набралось много, но я не нащупала сигаретницы. Сжать бы ее грани, подать сигнал «sos», и Нольду не придется сначала выискивать меня в обломках автобуса среди груды тел, и не придется потом рыскать вдоль берега… Когда он меня найдет? Пузырек с антисептиком исчез, но карточка удостоверения и телефон удержались в креплениях. Когда я поднесла телефон к лицу, увидела, что тот разбит. Не подать сигнала, никак… только ждать и тонуть… ничто, в сравнении с тем, что случилось впервые.

* * *

Самым страшным было понимание — никто не придет. Я лежала покалеченная в глубоком овраге, далеко отползя от дороги, на которой мы разбились. В сердце не шилом, а вбитым колом, вонзилась и осталась смерть моего Толля… мир умер. А я нет. Я не хотела выживать — и еще поэтому не осталась на месте, ведь врачи спасут. Да, запрут после в Инквизе, но сначала — спасут. А я хотела умереть свободной.

Солгала Константу, рассказывая. Навернулась с края ради смерти, а не жизни. Потому что в этот миг хотела к ним — к убитому отцу и к погибшему любимому. Тут я никому не нужна, даже матери. Никто не придет.

Мы слетели с дороги ночью, в дождь. Толль — псих, выпил и решил довезти меня прямо сейчас смотреть со скал на звездное небо. А пошел дождь. И я, дура, ничего не соображала и не верила в опасность, потому что такое счастье не может прерваться. Не погаснет солнце, не исчезнет притяжение, и мы никогда не умрем — вот знак равенства между всем. А оно вдруг взяло и погасло, исчезло, умерло…

Я очнулась, когда был закат другого дня. Кровавое небо перед глазами перенесло в ощущение кровавого моря боли, в котором все качалось, как на волнах. Регенерат залечил главное — разбитую голову и органы, очистив и выведя наружу грязь из ран, которые затянул до целостности. Дико хотелось пить. Я была как все тот же потерпевший кораблекрушение — окруженный соленой водой и умирающий от жажды.

Переломы не зарастали — их нужно вправить. Выжила, значит, выжила — такова воля Великого Морса, и… вспомнив заветы отца, занялась восстановлением. Целыми пальцами — чинила разбитую кисть другой руки. Самое главное, даже не идеально совместить, как делают врачи у обычных людей, а хоть близко подвинуть. Волокна мышц и сухожилий будто вспоминают правильность сами, подтягивая все на свои места, вплоть до осколочков, и схватывают в первые полчаса. Только держи! А дальше заживляют. Часы, дни, и шрамов не останется.

До дней было далеко… Кисть целиком схватилась лишь к ночи, и внутренним зуммером стала греть и зудеть, залечиваясь. Еще через час, как смогла сносно шевелить ей, поползла по дну оврага. Вылезти на края нереально, а до воды добраться нужно, — и я, когда смогла найти траву, вылизывала с нее всю сохранившуюся влагу. Так продержалась ночь.

От боли трясло, и залечивать ноги оказалось сложнее. Саму себя шевелить, поднимать, ударить по суставу, чтобы вправить — сил не хватало! И, справившись с малым, долго отдыхала, чтобы взяться за большее. Бедро, колено, открытый перелом голени с костью наружу. Свод стопы тоже разбит.

Боль, боль, боль… я старалась не вспоминать о Толле, и все время думала об отце. Что бы он сказал о моем безумстве тогда и о мужестве сейчас? Потеряла голову, забыла обо всем, теперь один заплатил смертью, а я, вторая, плачу пыткой. Какова степень ошибки, такова и цена последствий!

Но он бы мной все равно гордился, отец. Гордился бы, что, отринув малодушие, выживаю по его урокам! В свои всего семнадцать, со своими жалкими силенками и страшными ранами. Я — не слабачка!

Когда нашла лесной ручей, то ощутила счастье животного, вода — жизнь. Мука не будет такой долгой, как ожидала, заживление пошло быстрее. Только чем стремительнее отступала боль, тем скорее пустоту заполняла горечь. Я лежала в траве и смотрела на звездное небо, которое Толлю вздумалось мне обязательно показать, как будто мы, оба южане, никогда его не видели… самое страшное знать — никто не придет. Меня не ищет отец — он умер. Не ищет Толль — он умер. И даже проклятые спасатели не искали — потому что дождь размыл кровавые следы бегства. Я осталась одна.

* * *

Почти закат. Солнце ушло к горизонту и било мне в глаза через стебли осоки. Авария с автобусом и пытка болью сейчас — небо и земля в сравнении, потому что я знала: он придет. По-иному ненормальный — мой Нольд, зверь и спаситель.

Я перестала воспринимать далекие звуки, сузив восприятие до своего пятачка, и услышала шорох и шаг, только когда они раздались совсем близко. Руки тронули за плечо и за шею, тело аккуратно и медленно развернулось, отдав в нижнюю часть обжигающей волной потревоженных ран.

— Коробка… коробка…

Я зашептала главное, пока не отключилась, и чувствуя себя по-идиотски счастливой в этот момент. Глаза у Нольда горели как два аквамарина, как два бездонных голубых неба, и воздух вокруг стал таким же кристально ясным и чистым. Без сомкнутого пространства я вдруг смогла ощутить его и сделать вдох настоящей свободы… он кивнул, и положил руку на живот. Под ребра въехало нечто яркое, — вспышкой покоя, и тьмы без мучений.

* * *

Очнулась я тоже во тьме. В мокром и тесном плену с одним маленьким окошком для дыхания. Застонала.

— Ноль…

— Слышу… Ева, потерпи, не успел я за два часа. Почти приехали.

Ян тоже здесь. По вернувшимся звукам, запахам и вибрации движения поняла — я в машине, завернутая во что-то плотное, лежу даже не на сиденье — а на полу. Как-то вытащили, как-то спрятали и вывезли. Еще минуты пути…

— Ян, следи, чтобы не видели…

Как ни старался бережно, я губы изгрызла, лишь бы не закричать. Перетерпела перенос из машины куда-то в дом. Писк электронного замка, подъем, снова звук двери и шаги стали глуше — в стенах квартиры. Развернули меня на мягком.

— Воды…

Ян исчез, вернулся с бутылкой и, придержав голову, дал осторожно напиться.

— Ноль, Троица точно не нужен?

— Нет. Ева, придется переждать, пока смогу снова отключить. Подряд нельзя.

— Да нормально все… было и хуже… Я сигаретницу потеряла, и сумка с вещами осталась там.

— Не о том думаешь. — Буркнул Ян, убирая подушку и выравнивая меня на кровати. Добавил, опять съехав на обращение в третьем лице, давно с ним такого не было: — Надо ее в угол поставить, как залечится. На сутки минимум, чтобы в приключения не ввязывалась.

Сочетание боли и радости в голове сходились волнами и хотелось противоположного — посмеяться и зареветь. Нольд вооружился ножницами и стал срезать одежду. Даже кеды надрезал по шнуркам и краю, чтобы вынуть ступни с меньшим сопротивлением. На обнаженку перед мужчинами мне было плевать.

— Твою ж Праматерь… Пигалица…

— Не все так плохо. Точно без Троицы обойдемся. — Нольд накрыл простыней. — Не буду тебя трогать, пока в сознании. Выжди. Стерпишь?

— Сказала же, все нормально… я выносливая. Только поите, воды много надо.

Потихоньку, маленькими глотками, я уговорила еще литр. На этот раз Нольд держал голову и наклонял горлышко, а Ян ушел звонить. Из-за двери слышался голос и отдельные слова. Что-то быстро решал, действовал, раздавая указания — то ли команде, то ли что-то по полицейским делам.

— У меня время вышло, надо ехать. Напарник на дольше не прикроет никак. Ночью вернусь. С аварией будет сложнее, но сделаю все, что смогу. Ева, кто выжил, сейчас в больнице — сбегут вряд ли. Опознаешь потом тишком, есть среди мужчин или нет тех самых, что устроили это все.