— Домой, Лу. Мы идём с тобой домой…

На белом холме, под окрашенным метелью белым дубом, стояла знакомая телефонная будка. Старая синяя-синяя будка, расчерченная тоненькими пыльными трещинками, меленькими квадратиками ровных окошек и приглашающе приоткрытой дверцей.

Эйс остановился совсем рядом с ней, на расстоянии вытянутой руки, и, к недоумению Луффи, замер. Разжал пальцы, позволяя худенькой тушке спрыгнуть на здоровые ноги. Опустил ладонь на вихрастую макушку, зарылся ласковым жестом в волосы и до того, как маленький Ди успел хоть что-либо спросить, переместил ту ему на глаза.

— Эйсу…? Ты чего?

Странная синяя будка, похожая и непохожая одновременно на весь застывший белый мир, на сей раз не заинтересовала мальчишку. Наоборот, где-то в груди, на месте исчезнувшего сердца, давно уже свернулось в клубок понимание, что светлячок вёл его именно сюда, к ней, к началу…

А Эйс, глупый-глупый Эйс, продолжающий удерживать и словно бы совсем ничего не знать, не позволял отворить глаз.

Вторая его рука притянула мальчишку к себе, втиснула в бок, обхватила за талию. После — и вовсе оторвала от выбеленной земли.

Луффи не сопротивлялся. Луффи молчал и лишь тихонько улыбался — так же мягко, так же грустно, как и сам волшебный светлячок. Его, только его светлячок.

Дрогнувшие руки обвили шею и плечи, когда изменчивый мир покачнулся, прокладывая новый поджидающий путь. Тихонько скрипнула раскрытая шире дверца, белое под внутренней стороной век сменилось небесно-синим, а потом…

Потом…

В ноздри ударил запах солёного морского прибоя, которого Луффи в реальности никогда не встречал.

Слуха коснулись зазывные крики чаек, прощающихся с чем-то незримым, но надсадно нарывающим…

А когда Эйс, наконец, отпустил маленького Ди на землю — под босыми ступнями расстелился нагретый солнцем ершистый песок.

Эйс сидел рядом, на тёплом золочёном песке: прижимал к груди колени, выводил кончиками пальцев бесформенные рисунки, погружал ладони в горячее и зыбучее, позволяя губам растянуться в беззаботной улыбке.

Морские волны — синие и зеленоватые с белым — лизали отполированную ленту жёлто-охрового берега, подтачивали потерявшиеся глянцевые камушки, подхватывали опустевшие потрескавшиеся раковины, унося их в самое своё сердце. Дальше, там, где растворялся в тумане неизвестности бескрайний кубовый простор, бумажными самолётиками кружили белые птицы-чайки, заслоняя солнечный диск десятками пятнышек чернопёрых крыльев.

Голубое небо поднялось так высоко-высоко, что не получалось ни домечтать, ни дотянуться, пуховые облака столпились, теряясь из виду, на размытой грани горизонта…

— Эйсу…

Ладонь огненного светлячка вновь опустилась ему на макушку, ероша волосы небрежным жестом.

Луффи, сам того не замечая, вздрогнул, поднял взгляд, отчаянно всматриваясь в расплывающиеся перед глазами, заученные наизусть черты…

И там, за мреющими вибрациями воздуха и приходящими откуда-то с той стороны пустынными миражами, взрослое лицо вновь становилось детским, припухлым, шутливым, дерзким, живым, а улыбка — искренней, открытой, настоящей…

Как та, что день изо дня улыбалась юному Ди с его собственного отражения.

Луффи, маленький Луффи, которому было ведь по сути всего ничего, вдруг почувствовал себя как никогда взрослым и старым. По-особенному взрослым, по-особенному старым…

Словно внутри, в не видимой никому душе, проснулся кто-то другой, чужой, незнакомый, заменяя детские осколки воспоминаний своей памятью, своими красками, своими берегами. И в этой новой-не-новой памяти жил извечно юный светлячок с россыпью тёплых рыжих веснушек на бледных щеках. Светлячок добрый, огненно-вздорный и очень, очень одинокий…

Там же, в наливающейся пурпуром дымке несуществующего горизонта, рассекая синие зеркала, один за другим выныривали из чужих сновидений пёстрые корабли.

На носу одного свился кольцами рычащий алый дракон. На парусах другого трепыхались, надуваясь вместе с вороньей тканью, скрещенные белёсые кости. Цветные лоскутки, залитая лаком и смолой древесина, солнечная львиная морда, тонущая в лепестках подсолнушной гривы…

Крохотные фигурки на борту, знакомые до боли в изъятом сердце лица…

А ещё — леса. Высокие зелёные горы и буйные джунгли, выплывающие прямо из глубокой морской воды. Старая хижина, свора приложившихся к винному бочонку разбойников, потайное убежище на высоком-высоком дереве, где вьётся чёрный пиратский флаг, а вылинявший штурвал скрипит на разгулявшемся ветру…

Мальчишка в синей шляпе котелком, смешной мальчишка с кружевным жабо да нелепым выпавшим зубом…

И маленький…

…угрюмый…

…веснушчатый…

— Эйс…

В голову, в грудь, в душу, в каждую жилу и в каждый сосуд рьяным потоком хлынули забытые воспоминания из другой жизни.

Жизни, где-то и когда-то прожитой грозным свободным пиратом по имени Луффи. Жизни, в которой дорогой человек, бесценный огненный светлячок, погиб в беспощадном чёрном пламени прямо на его…

Ру…

…ках.

— Братик…!

Мальчишка дёрнулся всем телом, порывистым движением оборачиваясь к улыбающемуся юноше. Он задыхался, распадался на стёклышки, на осколки, на капельки хлынувших из глаз обжигающих и прожигающих слёз…

А Эйс, глупый пламенный Эйс, просто смотрел.

Смотрел так понимающе, так…

Так…

Иной взрослый Луффи, проснувшийся в его существе, потянул за невидимые ниточки, порвал их пополам, высвободился, ринулся навстречу, стискивая податливого брата в сходящих с ума объятиях. Он сжимал его руками, ногами, сдавливал коленками бока и бёдра, касался беспорядочными короткими поцелуями каждой клеточки солнечного лица: собирал солёные капли с рыжих веснушек, сцеловывал с ресниц, уголков улыбчивого рта…

— Братик! Братик… братик… — губы повторяли своё заклинание до бесконечности, пока не закружилась голова, пока братские ладони не обхватили мальчишеское лицо, пока чужие-родные глаза не заглянули в самую глубину истекающих сухой солью зрачков.

— Я скучал, Лу… Знал бы ты, дурашка, как я по тебе скучал… — тоже мокрые, но потеплевшие губы бережно коснулись лба, подушечки больших пальцев смахнули застывшие на хрупкой грани слезинки, прекрасно зная, что за теми последуют слезинки новые, и новые, и новые… — А ты, оказывается, всё такой же плакса, мелкий…

— А… а сам… а сам-то!.. — Луффи, шмыгая носом и глотая никак не желающие остановиться слёзы, поджал по старой привычке губы, притрагиваясь к лицу брата кончиками трясущихся пальцев, очерчивая бесконтрольные влажные дорожки на скуластых щеках… — Эйс… Эйс… Эйсу, я…

Руки старшего соскользнули со щёк на шею, на плечи, огладили узкую спину, ближе прижимая, притискивая к себе весь дрожащий, ревущий, льнущий навстречу комок.

— Я… я останусь с тобой, слышишь…? Я… с тобой… я…

Светлячковые губы, раскалившиеся до алых угольков, коснулись мочки уха, обдали кожу грузным, утлым, вновь заснежившим невидимой зимой выдохом…

— Нет.

Короткое слово, выстрелившее оглушившей пулей, ошпарило ледяным кипятком, заставляя взвиться всем телом, упереться ладонями в плечи: чтобы оттолкнуть, чтобы заглянуть в прячущиеся глаза, чтобы сказать, обязательно сказать, что…

Но крепкие руки, обратившиеся в озимый металл, сомкнулись на пояснице и лопатках, сильнее прижали к груди, не позволяя ни отстраниться, ни воспротивиться, ни убежать.

— Останусь! Я останусь… я останусь, братик! Я останусь! Останусь!

— Нет. Не останешься. Я тебе не позволю.

— Но… поче… почему, Эйс?! Поче…

— Потому что ты должен жить, Лу.

— Но… но… что ты… я не… я не хочу… без тебя… опять… я… я с тобой, Эйсу, я…

— Я буду рядом, мелочь… Веришь…? Не так, конечно, как нам с тобой обоим хотелось бы, но я буду рядом с тобой всегда…

Там же спины Луффи коснулось напугавшее острое покалывание, пробежавшееся вверх и вниз, на мгновение снова замершее, а затем принявшееся медленно-медленно проникать под кожу, вонзаясь в самую поддушную кость…