— В банку, Лу?.. — с губ сорвался тихий смешок. — Где же ты найдёшь такую большую банку?
Он опять смеялся.
Огненный человек из его снов… нет… просто самый-самый важный человек в жизни упрямого мальчишки в соломенной шляпе смеялся над ним, держа глаза крепко зажмуренными, чтобы не выпустить сокрытую за теми жидкую соль — Луффи знал это.
Хотя бы на сей раз — знал.
— А вот и найду! Найду, понятно тебе?! И… и никуда ты не… не денешься… Эйс… Эйсу… не… денешься…
Морские горячие слёзы, не справившись и не сдержавшись, заструились по щекам, заползая в рот и за шиворот, отмечая прочерченным мокрым шовчиком плечи и волосы глупого-глупого человека-светляка.
Худющие руки стиснули чужую шею; мальчишка, громко всхлипнув и задавившись рвущимися из горла рыданиями, зарылся искажённым дождящим лицом в волнистые пряди на огненном затылке, прижимаясь к источнику спасительного тепла всем-всем-всем перепуганным существом…
А светлячок, его волшебный человек-светлячок, глотая и не выпуская соль собственную, продолжал, всё крепче и крепче сжимая пальцы, болезненно и надрывно улыбаться.
🖀
Редкие жёлтые квадратики обжитых окошек вспыхивали там и здесь беспорядочно вертящейся каруселью. Изредка подавали голос просыпающиеся собаки, спугивая забравшуюся на чужую территорию нахальную кошку. Разбросанные в низовье клёны шумели посыревшей пышной листвой, а в ветках единственной на округу яблони распевал причудливые трели одинокий певец-соловей.
Луффи чувствовал, как чужие руки мягко подхватывают его, куда-то несут, опускают, должно быть, на землю. Кожу приятно обласкала принимающая влажная трава, щекоча каждую клеточку, впитываясь в майку и шорты зябкими капельками-лужицами.
Он должен был очнуться, прийти в себя, открыть глаза, увидеть, удержать, успеть…
Должен был, должен был, должен был…!
Но отчего-то…
Не мог.
Получалось лишь чувствовать, как тёплые грустные губы касаются ласковым поцелуем лба, а пальцы аккуратно убирают с глаз сбившуюся чёлку.
— Эйсу… Эйсу… по… стой…
— Тебе не нужно больше приходить, Лу. Ни ко мне, ни туда — слышишь…? Один день — это всё, что у нас с тобой было…
Внутреннюю сторону век обдало внезапной болезненной вспышкой — такой, будто кто-то резко включил посреди темноты невыносимо-яркий подлампочный свет…
А затем всё так же резко закончилось, растворилось, исчезло в поднявшемся, набежавшем откуда-то зыбком не-летнем ветре.
— Эйсу… Эйс… нет… нет, Эйсу… что ты такое…
— Тш-ш-ш… Спи. Спи, маленький братишка…
— Эй… су… Эй… не…
Если бы он только мог пошевелиться, если бы только мог заставить себя проснуться, подняться, хотя бы вскинуть руку и попытаться схватить…
Но предательское тело, печально качая бестелесной головой, не слушалось, покорно погружаясь в нашёптанный волшебным светлячком нечестный заколдованный сон.
========== Часть 4. Лесной тропой ==========
Первым, что увидел очнувшийся Луффи — было лицо его деда.
В бледно-жёлтом свечении, расползающемся по комнате от пары зажжённых стеклянных фонариков, лицо Гарпа впервые представилось мальчишке настолько старым: выбеленные кустистые брови, подрагивающая линия поджатых губ, проеденная сединой бородка, вздымающиеся крылья ноздрей, тревожно втягивающих сырой ночнистый воздух. В уголках серых глаз, обтянутых гармошками дряблых морщинок, затаился самый настоящий, самый живой страх.
— Деда…? — Луффи попытался поднять голову, но стоило лишь пошевелиться, как перед глазами всё поплыло, отдаваясь на языке горьким привкусом накатившей тошноты.
Тяжёлая ладонь старика Гарпа мягко опустилась на узкую мальчишечью грудину, и Луффи, несвязно промычав пересохшими губами, послушно замер. Самую капельку повернул голову вбок, скользнул затуманенным взглядом по скрытым полутенью стенам, выхватил из курящейся фонарной пустоты пару деревянных табуреток, осевший толстый шкаф, грубый красный половик на дощатом полу…
— Как же тебя так угораздило…? — ладонь Гарпа скользнула выше; ощупала щёки, прильнула ко лбу, ласково взъерошила лохматые чёрные космы с застрявшими в тех травинками да колосками.
— Деда…
— Я же велел тебе из деревни не уходить! И что вижу? Внука нет, никто его не видел целый день, а потом, болван, в поле находится. Дрыхнущим без задних ног в стоге соломы… А если бы приключилось что?! Мало тебе ноги твоей сломанной, дурака кусок…?
Луффи слушал краем уха. Голос деда — глухой и раскатистый — доносился до него ватными урывками, оборванными фразами, не несущими никакого смысла оболочками потерявших суть слов.
В черепной коробке гудело, тело совершенно не ощущалось — так, будто его и не было вовсе, этого тела. Вязаный зелёный плед щекотал колючей шёрсткой шею и подбородок, окутывал коконом из почему-то болезненного душного тепла.
Кажется, деда всё говорил и говорил, ругался и ругался, может, даже что-то спрашивал, но…
Луффи всё так же не понимал.
Не слышал.
Пальцы, которые мальчик чувствовал на одном лишь подсознательном уровне, уцепились за плед, натягивая тот повыше: чтобы укутаться с самым носом, с желающими намокнуть и разреветься глазами, со всей кружащейся и крутящейся головой.
— Деда…
Ладонь, забравшаяся в волосы, продолжала гладить, дарить тепло: приятное, нужное, спокойное, обволакивающее, хоть и тоже совсем чуть-чуть болезненное…
Пухлый рыжий кот, вынырнувший из страны сновидений, мазнул по глазам пушистым хвостом, поманил за собой подушечным пальцем с лунным когтем…
И Луффи, отпустив последнюю ниточку размытой реальности, сдался, пойманной ласточкой падая в бездну неспокойных грёз.
🖀
Утро встретило юного Ди звонким кличем разошедшихся за окном птиц, золочёной дорожкой солнечного света, льющегося сквозь полупрозрачную тонкую шторку, и гудящей в голове пустотой.
Старая кровать, отзывающаяся натужным скрипом ржавых пружин под малейшим движением, согревала тёплой негой вязаного пледа, местами скомканным, а местами пока ещё мягким пухом потрёпанной подушки, прохладой накрахмаленной белой простыни.
Низкий потолок, оплетённый заветрившимися паутинками, лениво покачивался с боку на бок: точно весь дом, весь мир обернулся одним большим кораблём, плывущим по синим морским волнам в новые невиданные дали…
Луффи сел, потянулся, с долей удивления уставился сперва на свои ладони, затем — на связанную гипсом и бинтами левую ногу. Воспоминания таились по углам, перебегали с места на место ловкими шустрыми мышатами, не желающими связываться длинными гибкими хвостиками.
Руки отчего-то дрожали: мелко-мелко и бесконтрольно; обе ноги отзывались ломкой болью замёрзших костей.
Солнце, карабкаясь вверх по проясняющемуся небосводу, заливало комнату кувшинами блестящего жгучего мёда. Вездесущие эфемерные пылинки то замирали, то кружили в жёлтом ореоле, на одну сотую секунды обращаясь крупинками самого настоящего золота, пленившего железные сердца таких же железных людей.
С кухни, вместе с ароматом крепкого свежезаваренного кофе, долетали запахи чего-то румяного, хрустящего и очень аппетитного…
И мальчишка, позабывший сейчас обо всём на свете, наверняка знал лишь одно: ему просто ужасно хотелось есть.
Деда ни на кухне, ни в доме не нашлось. Зато вместо него обнаружилась полупустая чашка недопитого и не успевшего до конца остыть кофе, недоеденный яично-ветчинный бутерброд на синем блюдце, маленькая плетёная корзиночка яблок и большая кастрюлька, тщательно завёрнутая в кокон из кухонных полотенец.
От кастрюльки, как оказалось, и шёл тот соблазнительный запах, сумевший возвратить заблудившегося мальчишку из края обманывающих кошачьих снов.
Полотенца Луффи разматывал нетерпеливо, жадно, под аккомпанемент требовательно и настойчиво урчащего желудка. Сохранившие жар бока жёлтого чугунного котелка обожгли ладони и подушечки пальцев, в лицо ударило облаком наваристого бульонного пара; Монки, не обращая на всё это никакого внимания, подхватил тяжёлую кастрюльку, уселся с ней прямо на пол и, не удосужившись потянуться даже за ложкой, погрузил в содержимое пальцы.
