Даттам велел нести Ванвейлена в королевский замок, в свои покои: он опять перебрался в место, с его точки зрения, наиболее безопасное и наиболее близкое к центру событий. Спешно послал за Сайласом Бредшо.
Положение еще больше запуталось, когда в храме Виноградного Лу нашли Неревена...
Даттам ходил из угла в угол около постели Ванвейлена. Над постелью висел огромный ковер из голубых и розовых полос.
Ванвейлен спал. Что-то он скажет?
Даттам подошел к окну и отогнул занавеску.
В замковый двор въезжал советник Арфарра. Перед конем стелили дорожку из цветных квадратов, пели мальчики, люди были расставлены в надлежащем порядке, как фигурки для "ста полей". На Арфарре был длинный бирюзовый плащ, затканный золотыми шестиугольниками и пчелами меж веток и листьев. Из-под плаща едва выглядывал зеленый монашеский паллий. На поясе у Арфарры висела круглая яшмовая печать. Такие плащи полагалось носить отправленным в провинцию чрезвычайным посланцам государя Великого Света.
Даттам обернулся от окна и увидел, что глаза Ванвейлена открыты, хотя и безумны.
Даттам поговорил с Ванвейленом полчаса, велел своим людям не пускать в покои даже муху, не только Арфарру, и спустился вниз.
Церемония встречи только что закончилась. Даттам вдруг со злорадством сообразил, что никто не осмелился нарушать заведенного чина и сообщать дурные вести: и жертву боги не примут, и советник Арфарра обидится за традицию.
Даттам подождал, пока советник распутает последний из церемониальных узлов, увлек его в сторону и сказал:
- Если вам еще не сообщили: в храме Виноградного Лу лежит Неревен, и в спине у него - кинжал Белого Эльсила. Если хотите, можете вытащить. Далее: Неревен перед смертью рассказал Кукушонку все о вас, об экзархе, о засаде в Золотой Горе, и даже о том, что вы его тоже велели убить. Далее: советник Ванвейлен жив, а Хаммар Кобчик подох, и хотя Ванвейлен изрядно надышался эфира - Кукушонок его спас, потому что Кукушонку очень понравился рассказ Неревена о последнем разговоре между вами и Ванвейленом.
Даттам развел руками и сказал:
- Это, собственно, все.
И это действительно было все, что Ванвейлен рассказал Даттаму.
- Из этого следует, - продолжал Даттам, что вы через два дня вернетесь в империю, а вот дамба ваша останется на месте.
И поскакал со двора.
Даттам ехал Мертвым городом. Но Мертвый город был теперь ложным именем - весь застроен домиками и усадьбами, а в промежутках - палатки, землянки, котлы.
Даттам ехал и думал, что хорошая повивальная бабка может принять роды и у мертвеца. Шодом Опоссум, Киссур Ятун - тоже вполне нормальные люди.
В замке стоял стон и крик, и еще точили оружие. Киссур Ятун встретил Даттама с плачем, провел его к столам, составленным посреди двора. Мертвый Марбод Белый Кречет был по-прежнему дьявольски красив. Эльда-горожанка, овдовевшая второй раз за два месяца, сидела у окна в той же нарядной юбке, и никто не осмеливался велеть ей переодеться.
- Она думает, что он еще оживет, - шепнул Киссур Ятун.
- Я тоже так думаю, - сказал Даттам.
- Вы были правы, - сказал Киссур Ятун, - удержав меня от того, чтобы убить Ванвейлена. Обвинитель Ойвен предложил прекрасную идею: судить убийц публично, его и Арфарру. Против империи надо бороться ее собственным оружием!
Даттам внимательно оглядел Киссур Ятуна и сухо сказал:
- Друг мой! Вас кто-то обманул. В империи не бывает публичных судов, - только публичные казни.
- Ну все равно! Клайд Ванвейлен еще не очнулся?
Даттам, однако, не расслышал последнего вопроса и спросил:
- А где обвинитель Ойвен?
Обвинитель Ойвен говорил в серединной зале, и Даттам долго и внимательно слушал его из-за колонны.
Киссур Ятун стоял рядом и глядел, нет ли каких упущений в убранстве: челядь крепила красные траурные ленты к рукоятям мечей, развешанных по стенам, раскрывали окна, чтоб духи ходили свободно.
- А что это, - спросил Даттам минут через двадцать "делопроизводитель"?
Киссур Ятун молчал озадаченно, потом сказал:
- Ну, - писец, секретарь... Как это вы не знаете? Брат мой был прав, надо поделиться властью с горожанами, пусть действительно, помогают.
Даттам послушал и спросил опять:
- А что, говорят, ходили к Золотому Государю и тот напророчил городу гибель, если будет рыпаться. Обвинитель Ойвен не боится гнева богов?
Киссур Ятун обиделся даже:
- Если, - сказал он, - бог и разгневается, то из-за лиц более достойных, чем судейский крючок.
Даттам страшно осклабился в полутьме и сказал:
- Да. Я всегда думал: если за что кара божья и падет на эти места, так это за вашу бесовскую гордость. И это будет ужасно смешно, если боги покарают вас за обвинителя Ойвена.
Даттам попрощался с мертвецом и уехал, пообещав известить немедленно, если проснется Ванвейлен.
Уже вечерело. По всему Мертвому городу зажигались костры, пели, варили ужин. Особенно много костров было в удобном старом русле. Даттам ехал, не торопясь и спокойно дыша.
- Вы что-то выяснили? - спросил его монах-спутник, отец Адрамет.
- Да, - рассмеялся Даттам, - я выяснил, что мне больше всего не нравится в замысле Кукушонка.
Вечером во дворец явилась делегация граждан Ламассы. Возглавлял делегацию обвинитель Ойвен.
Обвинитель Ойвен был, в целом, счастлив. Он был верным учеником Арфарры и всегда знал, что интересы богатых и бедных в городе противоположны. Теперь он, однако, обнаружил, что они могут быть объединены в благородном деле защиты независимости, и, что еще важнее, объединить эти интересы должен он, Ойвен.
Он не мог простить ни советнику Арфарре, ни советнику Ванвейлену двух вещей: того, что это Ванвейлен, а не Ойвен выступал от городского сословия; и того, что советник Арфарра запретил ему иметь собственную охрану. Что приказ исходил от Арфарры, а не от Ванвейлена, - в этом гражданин обвинитель ни мгновения не сомневался.
Теперь у Ойвена была собственная охрана. Он думал о том, что, если бы Даттам вздумал бить его по щекам сейчас - нашлось бы кому заступиться.
Услышав о случившемся в Золотой Горе, Ойвен позвал к себе сыщика Доня и сказал тому, что, если хоть одна балка в городском доме советника через три часа будет цела - пусть Донь пеняет на себя. Услышал о разграблении дома и окончательно уверился, что Ванвейлен заманил Марбода Кукушонка в ловушку, потому что мнение народное не может ошибаться. Его, однако, чрезвычайно раздражала косность, с которой народ пытался отрицать участие Арфарры в этом деле.
