Солдаты подвели пленников ко рву и стали толкать прикладами в спины — хотели поставить в ряд. Пахомов вспыхнул. Пахомов оттолкнул немца, твердыми шагами подошел к товарищам, протянул им руки.

— Ребята! — воскликнул он, волнуясь и не скрывая больше своего волнения. — Ребята, попрощаемся! Товарищи, прощайте.

— Прощай, Костя.

— Костя, прощай, прощай!

— Прощай, Павлик… дружище…

— Витя! Дорогой…

— Прощай, Пахомыч.

— Павел!

— Ваня! Прощай, милый.

— Девчата… дорогие. Шура! Женя!

— Прощайте, товарищ Пахомов.

— Николай… Коля!

— Ребята… Родные! Товарищи!

— Ребята! Комсомольцы! Ничего… Держитесь… Победа за нами! Ни слова. Выше голову. Пусть фашистская сволочь посмотрит, как умеют умирать комсомольцы.

Они порывисто обняли друг друга, крепко-крепко пожали руки. Пахомов и Коля Галочкин, два закадычных друга, поцеловались трижды. Ваня Маленков и Витя Ординарцев, почти однолетки — одному девятнадцать, а другому восемнадцать, — обнялись, как братья. Женя стала целовать Шуру в щеки, в губы, в глаза.

— Женичка… Мы вместе… Женичка! Я тебя никогда не забуду, — как во сне шептала Шура.

Грубыми пинками разлучили фашисты товарищей. Офицер с поросячьей физиономией оттолкнул Женю, ласкающую Шуру.

— Подлец! Будьте вы прокляты! — гневно воскликнула Женя и плюнула в лицо офицеру.

— Женя! Женя! Товарищи, становитесь… Мы все вместе. Мы все рядом! — тихо воскликнул Пахомов.

Восемь автоматчиков заняли свои места, сзади пленников. Каких-нибудь десять шагов отделяли дула автоматов от молодых людей. Пахомов резко повернулся. Лицо его просветлело. Громко и страстно вскричал Пахомов:

— Да здравствует советская Родина! Да здравствует Сталин!

— Да здравствует Сталин! — загремели на всю Солдатскую площадь молодые голоса комсомольцев. Офицер злобно взвизгнул и махнул рукой. Семь человек упали. В Пахомова пуля не попала.

— Не страдайте за нас, родные, бейте фашистов! Жгите их, проклятых! Не бойтесь, надейтесь! Красная Армия еще придет! — торжествующе закричал во весь голос Пахомов. Глаза его искали лица родных советских людей. Раздался выстрел. Пахомов упал. Но вот он, обливаясь кровью, поднялся на колени и снова воскликнул:

— Да здравствует советская Родина! Да здравствует Красная Армия!

Приподнялись на колени, собрав последние силы, и остальные.

— Да здравствует Ста-алин! — послышался звонкий голос Шуры, и на секунду показалось из ямы ее окровавленное лицо.

— Смерть фашистским палачам!

Снова загремели выстрелы. Немецкие автоматчики подбежали к самому краю рва и начали в упор расстреливать комсомольцев.

— Да здравствует Сталин!

— …Родина!

— …Сталин!

— …Прощайте! — доносились приглушенные возгласы. Юноши и девушки уже лежали в канаве, обливаясь кровью, которая хлынула из сердец.

— …М-а-ама! — вспыхнул и погас детский голос Шуры, в которую, нагнувшись над рвом, третий раз выстрелил немецкий убийца. И все стихло.

Немцы вытащили на снег неподвижные, но еще трепещущие тела. Снег стал красным. Генерал что-то быстро приказал. Солдаты схватили комсомольцев за волосы, за руки, за ноги и поволокли по снегу к виселице. Пахомов, Женя и Николай Каган еще дышали… Генерал кивнул головой. Палачи подняли бездыханные, залитые кровью тела героев. Но Пахомов, Женя и Каган все еще дышали. Они были еще живы, когда солдаты накинули на их шеи веревки.

Их повесили рядом. Пахомова, потом Шуру, потом Женю, потом Витю Ординарцева, потом всех остальных.

Из облаков вышло румяное морозное солнце и осветило седые березы, ветлы, багряную стежку, которая тянулась от рва к виселице, искаженные страданьями лица восьми повешенных. Билась кровавая пена в углах жениных губ.

…Пятьдесят дней висели, качаясь на веревках, обледенелые трупы восьми повешенных. Пятьдесят дней не снимали их фашистско-немецкие изверги с виселицы, желая устрашить жутким зрелищем волоколамских жителей.

Просыпались но ночам дети, прислушивались к свисту ветра в трубе, вздрагивали, шептали матерям, горько плача:

— Мам… они… висят? Мне страшно, мама. Мне жалко их. Мам! Красноармейцы придут? Когда они придут, мама?

— Придут, сыночек. Тихо, сынок. Не плачь. А то немцы убьют нас, — умоляли матери, глотая слезы. А самим хотелось выть от горя, от тоски, от страха и злобы — вот просто так подняться и завыть на весь дом, где храпят вповалку нажравшиеся, пьяные немцы.

…На рассвете седого декабрьского дня танкисты-гвардейцы части генерал-майора Катукова, как ураган, ворвались в Волоколамск. Побежали бешеные немецкие звери, побежали. Еще недавно офицерик с поросячьей физиономией, который вел восемь пленников на казнь, хвастливо хохотал, закидывая розовую головку:

— Калинин — капут, Клин — капут, Волоколамск — капут, Москва — скоро капут, вся Русь — капут…

В это утро офицерик с поросячьей физиономией накинул на себя мундир, надел старухины валенки на босые ноги и побежал. По дороге от страха угодил в мелкую прорубь и поднял страшнейший визг. Сбежались люди. Офицерик с поросячьей мордочкой сидел без штанов в ледяной луже и визжал:

— Германия — капут! Германия — капут! Ах, капут, капут!

Люди вытащили немца. Он был в одной рубахе, дрыгал голыми ножками, запрокидывал головку и все визжал и плакал:

— Ах, капут, капут!

— Плачь, сволочь, — сказали люди и обмакнули в ледяную лужу офицерика вместе с его поганой поросячьей головкой.

Товарищи родные! Пахомов, Павлик Кирьяков, Витя, Женя, Шура, Коля Галочкин, все восемь… как бы хотелось, чтобы вы услышали шум наших танков, входящих в Волоколамск, и трусливые всхлипыванья немца, который вел вас на виселицу.

Танкисты вошли в город. Первый же танк увидел на Солдатской площади страшную виселицу и гневно остановился. За ним другой, третий, четвертый. Молодые танкисты вышли из танков. Вот они обнажили головы. Вот они подошли близко к виселице, где качались на ветру бездыханные тела Кости Пахомова. Павла Кирьякова, Вити Ординарцева, Вани Маленкова, Коли Галочкина, Шуры Луковиной-Грибковой, Жени Полтавской, Николая Кагана. Танкисты разрубили веревки, бережно сняли тела погибших мученической смертью героев-комсомольцев.

— Родные наши. Товарищи, — с болью и нежностью прошептал молодой командир я прикрыл плащом обледенелые ноги Шуры так ласково, как брат укутывает младшую сестренку, которая озябла. Потом он повернул лицо к бойцам. Это лицо потемнело от гнева.

— Бойцы! Красноармейцы! Отомстим сволочи фашистской! Отомстим душегубам!

— Отомстим! — гремели, как клич, молодые, полные страсти, злобы и силы голоса.

…В городском волоколамском саду, у памятника Ленина, покоятся в широкой братской могиле восемь верных сынов и дочерей советской родины, кровь от крови ее, плоть от плоти ее. Не было для них ничего дороже советской земли. Все они мечтали о светлом будущем человечества и посвятили будущему свои молодые жизни.

Румяное солнце озаряет могилу. К возмездию, к возмездию зовет эта братская могила, к бесстрашию, к непримиримой борьбе.

Будь ты проклята, черная фашистская гадина, мешающая дышать всему светлому и разумному на земле. Мы ненавидим тебя. Мы ненавидим тебя и поэтому мы победим.

Друзья! Пахомов… Павел Кирьяков… Витя Ординарцев… Ваня Маленков… Коля Галочкин… Шура… Женя… все юноши и девушки, погибшие в борьбе за советский народ, за счастье человека, вы отдали родине, русскому народу, ленинской партии, комсомолу все, чем владели, — юность, дерзания, любовь, надежды, жизнь. Вы встретили гибель с высоко поднятой головой, не уступив врагу, вы сумели гордо умереть. Друзья! Это — не смерть. Это — бессмертие. Вы приобрели самое великое и прекрасное, что есть в природе, — бессмертие. Память о вас будет жить в веках. Чистые, благородные, горячие сердца ваши будут биться в сердцах потомков.

Мы не прощаемся с вами, друзья!