– О? – Улыбка Дина стала еще шире. – И почему же?

Ализэ помедлила в нерешительности.

Ей всегда так много хотелось сказать, но ей запрещали – снова и снова – высказывать то, что у нее на уме, и сейчас она изо всех сил старалась побороть этот порыв.

– Полагаю… полагаю, я бы спросила, почему принца так пышно чествуют только за то, что он приехал домой. Почему мы никогда не спрашиваем, кто оплачивает эти празднества?

– Прошу прощения, барышня, – засмеялся Дин. – Я не уверен, что понимаю смысл твоих слов.

Ализэ слегка успокоилась, услышав его смех, и ее собственная улыбка стала шире.

– Ну… Разве не из налогов, которые платят простые люди, финансируются все королевские приемы, на которые их даже не пускают?

Дин, сматывающий рулон льна, внезапно замолчал и посмотрел на Ализэ с непроницаемым выражением лица.

– Принц даже не показывается на глаза, – продолжила она. – Что это за принц, который не общается с собственным народом? Его восхваляют – и любят, да, – но только благодаря его благородному происхождению, наследству, обстоятельствам, праву на трон.

Дин слегка нахмурился.

– Я полагаю, это так.

– Тогда за какие заслуги его чествуют? Почему он получает любовь и преданность людей, которые его даже не знают? Разве его неприязнь к простому народу – не признак высокомерия? Разве это высокомерие не оскорбляет?

– Я не знаю, барышня, – запнулся Дин. – Хотя осмелюсь заметить, что наш принц не высокомерный.

– Тогда претенциозный? Мизантроп?

Ализэ не могла перестать говорить, раз уж начала. Ее должно было обеспокоить то, что она так веселится; это должно было напомнить ей, что следует прикусить язык. Но она так давно ни с кем не разговаривала и скрывала собственный интеллект, что ей надоело держать язык за зубами. Ализэ умела очень неплохо говорить, и ей страшно не хватало подобного обмена мнениями, упражняющего ум.

– А разве мизантропия не свидетельствует о скупости духа, человеческого сердца? – говорила она. – Преданность и долг – общее чувство благоговения, возможно, – побуждают королевских подданных не замечать подобных недостатков, но это великодушие служит рекомендацией не принцу, а самому народу. Выглядит довольно трусливо, не правда ли, править всеми нами, оставаясь лишь мифической фигурой, но никак не человеком?

При этих словах остатки улыбки Дина испарились, глаза его стали холодными. С ужасным, тонущим чувством Ализэ осознала всю глубину своей ошибки – но слишком поздно.

– Боже… – Дин прочистил горло. Казалось, он больше не мог смотреть на нее. – Никогда не слышал таких речей, тем более от того, кто носит сноду. – Он еще раз откашлялся. – Я имею в виду, ты говоришь очень складно.

Ализэ сжалась.

Ей следовало быть осмотрительнее. Она уже достаточно раз убеждалась, что не стоит говорить так много и так откровенно. Она знала, и все же – Дин проявил к ней сострадание, которое она приняла за дружбу. Она поклялась себе, что больше никогда не совершит подобной ошибки, но сейчас… сейчас ничего уже нельзя было поделать. Она не могла взять свои слова обратно.

Страх сжал кулак вокруг ее сердца.

Донесет ли аптекарь на нее в магистрат? Обвинит ли в измене?

Дин, отошедший от прилавка, спокойно складывал ее покупки, однако Ализэ чувствовала его подозрение, ощущала, как оно волнами исходит от него.

– Он порядочный молодой человек, наш принц, – отрывисто сказал аптекарь. – Более того: вдали от дома он на службе, барышня, защищает наши земли, а не шатается по улицам. Он не пьяница и не бабник, чего не скажешь о других. Кроме того, не нам решать, достоин ли он. Мы должны быть благодарны каждому, кто защищает нашу жизнь ценой своей собственной. И да, он держит себя в руках, я полагаю, но не думаю, что человека следует распинать за его молчание. Это редкая штука, не так ли? Одному Господу известно, сколько найдется тех, кому было бы полезно, – Дин поднял на нее глаза, – прикусить язык.

Ализэ пронзил жаркий удар в самое сердце; стыд был настолько сильным, что почти излечил ее от непроходящего холода. Девушка опустила взгляд, не в силах больше смотреть аптекарю в глаза.

– Конечно, – тихо ответила она. – Я говорила не к месту, господин.

Дин не удостоил это вниманием. Он подсчитывал общую стоимость ее покупок на бумаге карандашом.

– Только сегодня, – произнес он, – только сегодня наш принц спас жизнь юному нищему – унес мальчика на своих собственных руках…

– Вы должны простить меня, господин. Я ошиблась. Я не сомневаюсь в его героизме…

– С тебя шесть медяков и два тонса, пожалуйста.

Ализэ глубоко вздохнула и потянулась к кошельку, аккуратно вытряхивая из него требуемую сумму. Шесть медяков! Госпожа Худа заплатила ей за платье всего восемь.

Дин продолжал говорить.

– Какой-то фештский мальчишка – было довольно милосердно его пощадить, учитывая, сколько неприятностей нам доставляют южане; волосы рыжие, да такие яркие, что их видно с луны. Кто знает, зачем он это сделал, но он пытался покончить с собой прямо посреди улицы, а наш принц спас ему жизнь.

Ализэ так испугалась, что выронила на пол половину денег. Ее пульс учащенно колотился, пока она собирала монетки, а стук сердца, казалось, отдавался прямо в голове. Когда девушка наконец положила деньги на прилавок, она едва дышала.

– Мальчик-фешт пытался покончить с собой?

Дин согласно кивнул, пересчитывая монеты.

– Но почему? Что принц сделал ему?

Аптекарь резко поднял голову.

– Сделал ему?

– То есть, я имею в виду… Что он сделал, чтобы помочь мальчику?

– Да, все здесь, – подтвердил Дин, и выражение его лица расслабилось. – Ну, он поднял мальчика на руки, не так ли? И позвал на помощь. Прибежали добрые люди. Если бы не принц, мальчик наверняка бы погиб.

Ализэ внезапно почувствовала себя больной.

Она уставилась на стеклянную банку в углу лавки, где была заперта большая хризантема. Ее слух, казалось, то угасал, то пропадал совсем.

– …не совсем понятно, но некоторые болтают, что он напал на какую-то служанку, – говорил Дин. – Приставил нож к ее шее и порезал ей горло, не так, как у…

– Где он теперь? – спросила Ализэ.

– Теперь? – встрепенулся Дин. – Я не знаю, барышня. Думаю, во дворце.

Она нахмурилась.

– Они забрали мальчика-фешта во дворец?

– О, нет, мальчик у прорицателей на Королевской площади. Без сомнения, он пробудет там еще какое-то время.

– Спасибо, господин, – быстро сказала Ализэ. – Я очень благодарна за вашу помощь. – Она взяла себя в руки, заставила разум вернуться в тело и попыталась успокоиться. – Боюсь, мне пора.

Дин молчал. Его взгляд остановился на горле Ализэ, на повязке, которую он только что наложил на ее шею.

– Барышня, – спросил он наконец, – почему ты не снимаешь сноду так поздно ночью?

Ализэ притворилась, что не поняла его. Выдавив из себя еще одно прощание, она бросилась к выходу, едва не забыв о своих свертках, а затем выбежала за дверь с такой поспешностью, что еле успела заметить перемену погоды.

Ализэ ахнула. Она попала прямо в зимнюю грозу; на улице яростно шел дождь – он хлестал ее по лицу, по непокрытой голове. Ализэ промокла насквозь в одно мгновение. Удерживая охапку покупок, она попыталась отлепить мокрую сноду от глаз, как вдруг столкнулась с незнакомцем. Она вскрикнула, сердце бешено забилось в груди, и только чудом Ализэ удалось не дать сверткам упасть на землю. Тогда она бросила возиться со снодой и помчалась в глубь ночи, двигаясь так быстро, как только позволяли ее ноги.

Она думала о дьяволе.