«Давайте, давайте… — ухмыльнулся я. — Перебрасывайте!»

Нет, что и говорить, сомнения у меня были, но коли уж СССР всерьез занялся Ближним Востоком, то саудитов надо было убирать из игры. Само собой, не на первом ходу.

Сначала собрать в кучку Эфиопию, Сомали и оба Йемена…

Кое-как, но будем считать, что сделано.

Обеспечить прочный тыл…

Баз — полно.

Подружиться с Израилем…

«Русский с евреем — братья навек!»

Убрать Хуссейна…

«Саддам капут».

А вот теперь можно и Аравию переформатировать.

Я захлопнул двери гаража, и пошел домой. Именно домой — иначе сказать нельзя, а то мама обидится…

— Ну, теперь только в Новый год увидимся, — щебетала мамулька. Раскрасневшись от вина и радостных перспектив, выглядела она потрясающе. — Да и то, наверное, я одна приеду, у меня сессия, а папа с Настей — только летом. И покидать вас как-то стыдновато, а только когда ж еще так повезет, чтобы выехать? Риточка, вы заглядывайте сюда хоть иногда, ладно?

— Строго обязательно! — заулыбался Марик.

— Мишечка, а у тебя почему не налито?

— Низ-зя, я за рулем… — отнекиваться у меня получалось неубедительно. — Мне вас еще в аэропорт везти.

— Можно! — Рита плеснула в мой бокал изрядную порцию вина. — Я поведу, не волнуйся. Тут полчаса до «Шереметьево»!

Мама благодарно посмотрела на невестку, и потянулась ко мне.

— За нас!

Дзы-ын-нь! Сосуды сошлись, распуская долгий звон хрусталя.

Покорившись, я смаковал винцо. Приятненькое. Не кислятина, вроде «Ркацители», и не приторное, как «Белый мускат Кизил-Таш»…

Настя вежливо пихнула меня в бок.

— Еще хочу!

— Пьянчужка…

Девушка прыснула в ладонь, а мне удалось завладеть ее ушком.

— Что-то ты уж больно радуешься отъезду, — изобразил я ревнивого братца. — Признавайся: «А был ли мальчик?»

— Говоришь, что попало! — вспыхнула сестренка, но поникла и прижалась ко мне. — Я не знаю, был ли… — призналась она шепотом. — Или есть. Или будет…

— Будет обязательно! — ухмыльнулся братец. — Мимо таких девчонок, как ты, мальчишки не проходят. Тянет их…

Настя потерлась щекой о мое плечо, и вздохнула, косясь на маму.

— Не был точно, — тихонько проговорила она. — А вот есть ли? Его… Слава зовут. Он из того класса, что в Праге… И что будет, я не знаю…

Сестричка совсем увяла, а я притиснул ее.

— Ты только не спеши узнать, — шепнул в мягонькое ушко. — Ладно? Всё будет во благовремении…

— Ладно, — мурлыкнула Настя, подлащиваясь. — Понимаю же всё, ты не думай…

Я чмокнул ее в щечку, бархатистую, как у дитенка.

— Чего вы там шушукаетесь, чада мои? — звонко окликнула мама.

— Чадим потихоньку, — хихикнула Гарина-младшая. — А давайте за Мишечку выпьем? Чуть-чуть, мамулечка! А то он опять один остаётся… хоть и вдвоем!

Рита ответила ей голливудской улыбкой, а Гарина-старшая воскликнула:

— А давайте! Мишечка, за тебя! — изрядно отхлебнув, она заговорщицки подмигнула: — И когда же вы… ну, чтобы втроем?

Гарина-средняя мило покраснела, а Настя вступилась за меня.

— Мам, не спеши в бабушки! Всё будет во благовремении!

Вечер того же дня

Москва, переулок Сивцев Вражек

Накрапывал дождик. Мелкие иголочки мороси опадали, шатаясь рваными паутинками в свете фонарей. Сырая и опасная темнота скрадывала движение, хотя Гоголевский бульвар был пустынен, лишь в далекой и мутной перспективе отблескивал одинокий зонт.

«И плащ черный, и «Волга», — подбадривал себя Густов, — заметить трудно!»

Нерешительно выйдя из-за старого клена, Иван Степанович потрогал зачем-то мокрую, ребристую кору, и перешагнул литую решетку. Машину он оставил на углу переулка со старорежимным названием Сивцев Вражек, возле стеклянного зданьица салона-парикмахерской.

Ноги слушались плохо, а стыдная слабина в коленках отзывалась усталым раздражением. Проклятая профессия…

Изнывая от страха, Густов обошел «Волгу» и неуклюже залез на водительское сиденье — беззащитная спина задубела. Вот-вот эту широкую, малость сутулую мишень провертит пуля — горяченькая, только что выпущенная из ствола с глушителем…

Захлопнув дверцу, Иван Степанович повернул ключ. Мотор раскрутился сразу, пряча за бойким тарахтеньем все ночные шумы.

— Ну, кончай… — выцедил Густов. — Хватит тут дохлую медузу изображать!

Перещелкнув рычажок, он тронулся. В приплясывающих отсветах фар блестел влажный асфальт и сыпались росчерки капель. Зеркальца отражали пустоту.

Притормозив, Иван Степанович свернул к «генеральскому» дому, и снял трубку телефона «Алтай». Палец, испачканный чернилами, набрал номер. Щелчок… Гудок…

Облизав губы, Густов длинно выдохнул.

— Алло? — глуховатый голос Генерального секретаря послышался из трубки, пугая обреченностью. Назад дороги нет…

— Здравствуйте, товарищ Брежнев! — заторопился Иван Степанович. Представившись, он вытолкнул: — Товарищ Пельше приболел, и я, как первый заместитель, работал с сотрудниками оперотдела КПК… В общем… Леонид Ильич, я должен доложить вам лично!

В трубке помолчали, а затем провод донес ворчливое:

— Хорошо, подъезжайте… Я сейчас на даче.

— Спасибо! До свиданья!

Ощущая, как валится с плеч тягота, Густов повеселел.

— Всё будет о`кей, как говорит вероятный противник! — бормотал он, задавливая в себе нервное хихиканье. Ерзая, зампредседателя КПК не углядел тусклый накал чужих подфарников и переливы бликующего лака на встречке.

Пуля пробила ночь, оставляя аккуратную круглую дырочку на ветровом стекле, и с мерзким чмоканьем вонзилась в тело.

Суббота, 29 октября. День

Москва, улица Малая Бронная

Гулкие пятиметровые потолки, чудилось, притягивали к себе эхо — те так и кружились вокруг огромной люстры. Когда ее включали, сверкающие понизи граненых стекляшек дробили свет, рассыпая его по дверцам громадных книжных шкафов, по резным спинкам деревянных диванчиков и кресел, по мохнатой пальме в кадке, льнущей к высокому арочному окну.

— …Такие, как мы, вовсе не уникальны, Миша, не уродцы какие-нибудь из тупиковой ветви, — рассуждал Игорь Максимович, затягивая пояс стеганного халата. — В тупик зашли гориллы или вымершие гигантопитеки, чьи пути развития заузились до полного останова. А мы с вами — продукты эволюции! Наш мозг то ли вышел за обычные пределы, то ли как раз достиг их, и сколько нас вообще, "продуктов", толком никто не знает. Может, тридцать или сорок на всё человечество. Или сотня, от силы. Хм, звучит: «Сотня от Силы!»

Я улыбнулся — наставник любил называть энергию мозга Силой. Именно так, с большой буквы.

— Скорей всего, и Христос — из нашей компании, — задумчиво проговорил Игорь Максимович. — Егошуа Га-Ноцри. Впрочем, фактов — с воробьиную погадку, а вот мути…

— Расскажи-ите! — заныл я, и Котов смилостивился. Он любил отвлечься, мимоходом раскрывая волнующие загадки.

— Ну, история, вообще-то, занятна… — глаза наставника заволокло нездешним светом. — Жил-был во времена императора Тиберия некий Иуда из Галилеи, раввин и, как говорят большевики, «пламенный революционер». Беспощадного к римлянам, иудеи считали его героем и чуть ли в цари не прочили. А прозывали Галилеянина всё чаще и чаще «Спасителем», то есть, «Христом», если по-эллински. Хотя греков Иуда тоже не жаловал. И было у него два старших сына, но оба погибли. Сгинул и сам Галилеянин, а вот жена его Мария, в ту пору беременная, спаслась от преследований Ирода, бежав в Бейт-Лехем, где и родился младшенький, Егошуа. Иисус. Мария стала жить с Иосифом, а Иисус, как это бывает с детьми, сильно невзлюбил свою мать, сочтя ее предательницей. Он преклонялся перед отцом, и больше всего хотел походить на него. Потому и назвался Иисус Бар-Авва. Неизвестно, владел ли Силой Иезекия, дед Бар-Аввы, но вот сам Егошуа прославился, как великий целитель. Евангелия кое о чем сообщают, но напускают при этом мистического туману, глупой путаницы и откровенного вранья. Однако сыну Галилеянина все же повезло в жизни. Вспомните евангелия! Ведь к распятию на Голгофе приговорили двоих Иисусов — некоего Христа и Варавву!