Снова вспорхнули руки. Степенно, точно давая консультацию, заговорил Марат Арабян:

– Разумеется, самое существенное у слуг – их профессия и квалификация. Какая разница, как зовут твоего быка? Главное, что на нем пахать можно.

– Позвольте, Марат Аветисович. А если бык так стар, что на нем нельзя пахать, а нужно только ухаживать и кормить? Что если он болен? Что если у него правая передняя нога короче остальных? Вы исходите из того, что личные качества работника не имеют значения. Но иногда личные качества перевешивают все остальные. Возраст, здоровье, характер, исполнительность… Да та же квалификация. Брадобрей может оказаться виртуозом, а может неумехой. Кузнец может оказаться покладистым человеком или пьяницей, а то и подстрекателем.

Теперь никто не смотрел в окно и не перешептывался. Казалось, роение мыслей можно услышать. Тагерт продолжал, понизив голос:

– Но как же нам узнать, что имел в виду наследодатель? Он уже далеко, его не спросишь. Qui nunc it per iter tenebricosum[4]… Мы не телепаты и не медиумы. Давайте рассуждать. Когда вы садитесь в автобус, кто за рулем?

– Водитель, – хор из нескольких голосов.

– А если войдет женщина, которая начнет проверять билеты, как вы ее назовете?

– Упс! – общий смех.

– Контролер.

– Дальше. Вы входите в институт и показываете на вахте студенческий кому?

– Охраннику.

– Превосходно. Если бы вам пришлось давать свидетельские показания, как бы вы назвали этого человека?

– Охранником.

Сергей Генрихович ткнул указательным пальцем в потолок.

– А вот, предположим, среди ваших приятелей оказался бы некто, работающий охранником. По имени, скажем, Олег. Но кроме того, кем он работает, вы бы знали о нем множество подробностей: что он живет со своей бабушкой, каждый день выгуливает таксу, что он любит цыганские романсы, а когда волнуется, запинается на букве «к». Так вот, если бы вы хорошо представляли себе этого человека и вам пришлось про него рассказывать, как бы вы его называли: охранником или Олегом?

– Олегом, – ответила Альбина. – Кстати, у меня есть такса, ее зовут Герда.

– Чудесно. Итак, имя лучше ассоциируется с личными качествами, чем профессия. Что и требовалось доказать. Поэтому римский юрист предлагает произвести расследование и выяснить, знал ли покойный миланец своих работников по именам. Если знал, нужно распределять рабов по имени, если не знал – по профессии.

– К-к-как это прек-к-к-красно, – ответил Тимофей Рычков, шут гороховый.

Идя на работу, Тагерт ежедневно облачался в костюм преподавателя, следил за преподавательской осанкой, диктовал лекторским голосом, давал задания, проверял контрольные. При этом не было ни единого дня, когда он признал бы себя настоящим преподавателем. Возможно, это объяснялось тем, что Сергей Генрихович оказался на кафедре в год окончания университета. А поскольку большинство его студентов тогда были заочниками и вечерниками, давно работающими и семейными людьми, новоиспеченный учитель оказался младше своих учеников.

Идя вдоль ветшающих купеческих домишек по Онежской улице, Сергей Генрихович с улыбкой вспоминал разные эпизоды из первого года работы. Например, случай с мокрой тряпкой. Вечерние занятия проходили в арендованной институтом школе на Щелковской, в классе литературы с обычными школьными столами и портретами классиков по периметру. Исписав доску латинскими словами, Тагерт взял в руки тряпку. Тряпка сочилась мелом и пахла белесой сыростью. Пришлось выжимать ее над мусорным ведром у двери. Стирая с доски, Тагерт не мог понять, почему известковые подтеки и волглый дух так волнуют его. Свежессаженное, незажившее воспоминание больше всего походило на восторг. За годы университетской учебы ему никогда не случалось стирать с доски. Выходит, последний раз это было еще в школе, лет десять назад. Мокрые блестящие полукружья на черной доске долго не сохли, писать по сырой поверхности было бесполезно: мел проскальзывал, быстро размокал, осыпался мягкими крошками. Когда доска, наконец, подсохла, на ней появились веера сероватых разводов.

Громко рассказывая про чтение латинских согласных, Сергей Генрихович скорее чувствовал, чем сознавал, что вернулся к прежнему переживанию через неизвестное, внезапно открывшееся измерение. Теперь он освободился от подневольного ученичества и оказался по другую сторону класса. Или не освободился? Именно этот вопрос и являлся причиной волнения. Да, это было то же самое школьное иго (портреты писателей строго молчали в почетном карауле), только внезапно пережитое с противоположной стороны. Готов ли он к этой смене ролей? Да и произошла ли она по существу? В том-то и дело, что нет. Именно поэтому запах и застал преподавателя врасплох: послушный первоклашка, надменный третьекурсник, бунтарь-выпускник и бог знает сколько всяких прочих ипостасей по-прежнему живы, готовы в любой момент выскочить наружу и разоблачить его. Показать, что у так называемого Сергея Генриховича нет ни малейшего основания учить сидящих в классе и командовать ими. Веселей всего было то, что вечерники ничего не замечали. «Шапка-невидимка в действии», – подумал Тагерт и еще раз украдкой потянул носом тряпично-известковый запах.

На большой перемене к Тагерту подошла Олеся Павловна Никифорова, англичанка. Он не сразу понял, о чем она говорит:

– Сергей Генрихович. Хотела выразить вам благодарность за Катю.

– За какую Катю?

– У вас в третьей группе учится мое чадо, Катя Марченко. А вы не знали?

Тагерт пробормотал что-то неопределенное.

– Видите ли, Катя мечтала поступать в ГИТИС на режиссуру, у нас бабушка связана с театром, заморочила – я смеюсь, конечно, – девочке голову. Столько было ссор в одиннадцатом классе, столько конфликтов, так она не хотела сюда поступать.

– Для чего же было заставлять?

– Сергей Генрихович, вы же не с Луны свалились, правда? Богема, случайные заработки, да и нормальную семью в артистическом мире не создать. Что бабы, что мужики – все скачут из рук в руки. Этих историй мы наслушались.

– А как же Катя? Умная девочка, кстати, и, кажется, очень ранимая…

– Как? Да как все мы. Я тоже мечтала, может, танцевать в балете. Осмотрится, настоящей жизни хлебнет, перебесится. Потом поймет. Но я не про то… Она говорит, что ходит сюда только из-за латыни.

– Ну уж! – усомнился Тагерт.

– Ваши уроки как-то увязываются с ее миром. Остальное, говорит, муть зеленая, – Олеся Павловна смущенно засмеялась, прикрывая рот рукой.

Короткая беседа в коридоре не шла из головы. Невзирая на правило относиться ко всем студентам ровно, Тагерт снова чувствовал потребность подбодрить Катю и подобных ей. Не потому, что она была дочкой коллеги и не в благодарность за приятные слова. Он представил, что ощущал бы, окажись на ее месте, обязанный изучать чужую профессию. Не то чтобы неинтересную, но выстраивающую мысли в своем направлении и по своим законам. Необходимость придирчиво обнюхивать каждый предмет и довод, выискивать слабые места любой позиции, профессиональная недоверчивость, педантичное фарисейство, цепляние за непререкаемые уложения и изворотливость по отношению к ним же – все это невозможно было совместить со страстью, полетом воображения, с той творческой свободой и откровенностью, которая дает душе жить полной жизнью.

Тагерт вышел из учебного корпуса и задумчиво кружил около фонтана и клумб. Фонтан лопотал, цокал, болтал искрящей водой. Катя Марченко была не единственной, кого отталкивали тусклые коридоры чуждой логики, не всегда освещенные талантом лектора. Можно отмахнуться: дескать, все трудности пути преувеличены, поскольку неизвестна и потому не привлекательна сама цель движения. Но думая обо всех историках, философах, актерах, музыкантах, отправленных по чужой стезе, Тагерт решил, что должен будить воображение, строить взлетные полосы для размышлений, причем обращаясь именно и только к юридической латыни. Пора, пора наконец расширять программу!