Уинтер Холл покачал головой.
– Очень хочу с ним познакомиться и готов приехать на выходные, но остаться на целую неделю никак не могу. Предстоящее дело действительно очень важно. Только сегодня нашел то, что искал в течение нескольких месяцев.
Пока Холл говорил, Груня смотрела на него так, как способна только влюбленная женщина, которая знает каждую линию и каждую черточку: от изогнутой арки сросшихся бровей до четко определенных уголков губ; от мужественного подбородка до жесткой линии скул. А вот Холл – пусть даже влюбленный – не знал лицо девушки столь же хорошо. Да, он любил ее, но чувство не рождало внимания к микроскопическим подробностям облика. Если бы его попросили описать возлюбленную, то он смог бы передать ее внешность лишь в общих чертах: живые мягкие изящные линии, невысокий гладкий лоб, всегда идеально причесанные светло-каштановые, с легким рыжеватым отливом волосы, улыбчивые ярко-синие глаза, румянец на щеках, очаровательные пухлые губы и неописуемо чудесный голос. Точно так же не стиралось впечатление чистоты, здоровья, благородной серьезности, легкой насмешливости и блестящего ума.
Груня же видела перед собой хорошо сложенного мужчину тридцати двух лет со лбом мыслителя и всеми характерными признаками общественного деятеля. Голубоглазый и светловолосый, он отличался особым, чисто американским бронзовым цветом лица, характерным для всех, кто много времени проводит вне помещения. Уинтер Холл часто улыбался, а уж если смеялся, то от всей души. И все же в минуты молчания лицо его нередко замыкалось и принимало суровое, почти жесткое выражение. Ценившая силу, но не принимавшая жестокость, Груня порой пугалась мимолетных проявлений тайной стороны твердого характера.
Уинтер Холл представлял собой достаточно необычный продукт эпохи. Несмотря на благополучное счастливое детство и оставшееся от отца и двух незамужних тетушек щедрое наследство, он очень рано посвятил себя делу общественного блага. В колледже изучал политэкономию и социологию, и в среде менее серьезных однокурсников заслужил репутацию зубрилы и зануды. Получив диплом, поначалу присоединился к Риису в работе социальных центров, причем поддерживал предприятия не только собственными усилиями, но и деньгами, однако, потратив на эту деятельность колоссальное количество энергии и времени, Холл разочаровался в самой идее и решил понять суть вещей, первоначальную причину всех причин, для чего занялся изучением политики, а затем переключился на разоблачение финансовых махинаций в пространстве от Нью-Йорка до Олбани, не забыв также о столице.
После нескольких лет бесплодных усилий Уинтер Холл обосновался в университетском городке – а по сути, центре радикального движения – и решил начать очередной этап обучения с постижения основ жизни. Целый год провел в скитаниях по Америке в качестве разнорабочего, а еще год посвятил бродяжничеству, добровольно разделяя невзгоды, лишения и редкие радости бездомных и воров. В течение двух лет трудился в благотворительном приюте в Чикаго, где за пятьдесят долларов в месяц выполнял самую тяжелую и грязную работу. И вот в результате накопленного жизненного опыта он превратился в социалиста – «социалиста-миллионера», как окрестила его пресса.
Уинтер Холл много путешествовал, не уставая изучать окружающий мир в конкретных проявлениях. Посещал все национальные и интернациональные учреждения организованного труда, а накануне надвигавшегося кризиса революции 1905 года провел целый год в России. Серьезные журналы напечатали множество его статей. Кроме того, из-под смелого пера вышло несколько прекрасно написанных, глубоких, вдумчивых книг – для социалиста почти консервативных.
Вот с таким человеком Груня Константин пила чай и беседовала, усевшись на подоконник своей уютной квартиры в Ист-Сайде, и пыталась уговорить отдохнуть за городом.
– Вовсе незачем сидеть в пыльном городе! Даже представить не могу, что заставляет тебя…
Она не договорила, заметив, что Уинтер больше ее не слушает, устремив взгляд на лежавшую рядом газету. Мгновенно забыв обо всем на свете, он схватил ее и принялся жадно читать.
Груня очаровательно надула губки, однако Уинтер не заметил и этого, и ей пришлось сказать, чтобы привлечь внимание к собственной персоне:
– Очень мило с твоей стороны читать газету, когда я с тобой разговариваю.
Уинтер Холл повернул страницу так, чтобы она смогла увидеть заголовок статьи об убийстве шефа полиции Макдаффи, однако понимания не встретил.
– Прости, Груня, но, увидев это, забыл обо всем на свете. Это и есть причина моей вечной занятости, именно поэтому я должен безвылазно сидеть в Нью-Йорке и не могу позволить себе остаться с тобой за городом дольше, чем на выходные, хотя с радостью задержался бы на целую неделю.
– Не понимаю, – пробормотала Груня. – Какое отношение к тебе имеет то, что где-то в другом городе террористы взорвали какого-то шефа полиции?
– Сейчас объясню. Прошло уже почти два года с тех пор, как я заподозрил неладное, а потом подозрения переросли в уверенность. В результате вот уже нескольких месяцев я упорно занимаюсь поисками самой жестокой террористической организации не только Соединенных Штатов, но и, не сомневаюсь, всего мира.
Помнишь историю с Джоном Моссманом, который выбросился из окна седьмого этажа конторы фирмы «Фиделити»? Моссмана я знал с детства, он был другом моего отца. Причин покончить с собой у него не было. Корпорация «Фиделити» процветала, равно как и все другие начинания крупного бизнесмена. Семейная жизнь складывалась вполне счастливо, здоровье было отменным. Ничто на свете не могло сподвигнуть жизнерадостного Джона Моссмана на самоубийство. И все же, не дав себе труда вникнуть в суть дела, полиция не нашла в его поступке ничего странного, указав в заключении как причину невралгию – воспаление тройничного нерва – болезнь неизлечимую и невыносимую. Только никакой невралгии у Джона Моссмана не было и в помине. В день его гибели мы встречались за ленчем, и я точно знаю, что никакой боли он не испытывал. Для верности я все же проконсультировался у его лечащего врача, и он подтвердил, что это полная чушь. Джон Моссман не мог совершить самоубийство. В таком случае кто его убил? Почему? За что столкнули вниз этого преуспевающего человека? Кому это понадобилось?
Скорее всего история стерлась бы из моего сознания как неразрешимая тайна, если бы спустя три дня из пневматической винтовки не застрелили губернатора Нортгемптона. Помнишь? Прямо на оживленной улице кто-то выпустил несколько пуль из одного из тысяч обращенных на мостовую окон. Преступника так и не нашли. Время от времени я читал сообщения о подобных смертях и постепенно начал замечать некую закономерность в статистике несчастных случаев и самоубийств по стране.
Не стану перечислять весь длинный список, назову лишь некоторые имена. Например, Борф – профсоюзный деятель из Саннингтона, мошенник каких мало. Много лет он держал город в кулаке, ловко уходил от всевозможных ревизий. Когда же проверили его счета, то обнаружили на них полдюжины миллионов. Произошло это уже после того, как Борф завладел всей политической системой штата. А как только взобрался на вершину могущества и коррупции, его благополучно прикончили.
Были и другие жертвы: шеф полиции Литл; крупный предприниматель Велхорст; хлопковый король Бланкхерст; найденный в Ист-Ривер инспектор Сатчерли и так далее. Ни в одном из этих прискорбных случаев преступники так и не были установлены. Последовали также убийства светских лиц: на охоте погиб Чарли Атуотер; лишились жизни миссис Лангтон-Хейвардс, миссис Хастингс-Рейнолдс, старик Ван Остен… Список можно продолжать, он очень длинный.
Все это убедило меня, что в подобных странных случаях дело не обходилось без участия крупной организации, а не просто какой-нибудь банды типа «Черной руки». Убийства не ограничивались рамками одной национальности или определенной социальной группы. Первой, конечно, пришла в голову мысль об анархистах. Прости, Груня… – Уинтер крепко сжал ее ладонь. – Слышал о тебе немало разговоров, в том числе сплетен насчет тесной связи с террористическими группами. Знал, что немало денег ты тратишь на поддержку идейных волюнтаристов, и серьезные подозрения были. Полагая, что с твоей помощью подберусь поближе к анархистам, я и познакомился с тобой. Да, признаюсь: я пришел к тебе с корыстными намерениями, а остался по любви. Тогда ты уже начала работать в колонии… и вовсе не производила впечатления убежденной террористки.
