Потерянный женский взгляд скользил по узкой комнатушке, изредка останавливаясь на мужском лице. Лицо врезалось ей в память. Узкие, глубоко посаженные серо-голубые глаза, ровный нос и тонкие черные усики над верхней губой. Эти усики постоянно вздрагивали, когда мужчина говорил с женщиной. Она его хорошо понимала, хотя и не слышала ни единого слова. Для нее словно выключили звук или прикрутили до минимально возможной отметки. Последнее, что слышали ее уши – протяжный детский крик, от которого женщина до сих пор просыпается по ночам. Маленькая дочь вырывалась из чужих рук и звала ее, захлебываясь в плаче. Женщина уже знала, что ни сына, ни дочь, она больше не увидит. Не знала только, за что ей выпала такая доля. Кто и за что одним махом сломал жизнь ей и ее семье. Не знала и не хотела узнавать. Хотелось только одного – забыться навсегда. Чтобы больше не было этой маленькой комнатки, этого въедливого следователя, не стояло перед глазами серьезное не по годам лицо сына, и не звучал в ушах крик дочери.

Следователь устало смотрел на измученное лицо красивой молодой женщины и понимал, что, сколько бы он ни задавал ей одни и те же вопросы, он никогда не услышит на них ответов. Он знал, что она не убивала своего мужа, не пыталась спрятать его тело, не мучила своих детей, но еще лучше знал, что ей не выкрутиться из рук неподкупного правосудия. Он смотрел и думал: «Кому же ты так помешала, женщина? Кто хочет повесить на тебя преступления, которых ты не совершала? За что тебя так? И что мне делать? Что?»

Он проснулся среди ночи от крика, звеневшего в ушах. Поднялся, подошел к распахнутому настежь окну и вдохнул свежий ночной воздух. Это уже стало для него ритуалом. Просыпаться с осознанием того, что он проиграл. Взрослый тридцатипятилетний мужчина с трудом удерживался от желания бессильно зарыдать, когда память возвращала его в тот серый зимний день. Прошло столько лет, но он так и не сумел понять, кому настолько помешала его семья. Судьба, словно компенсируя полуголодное детство, с каждым годом все выше возносила его на гребне славы. Капризная Фортуна не понимала одного. Он отдал бы последнее за возможность снова увидеть младшую сестру и обнять мать. Почти двадцать пять лет он искал причину, по которой их жизнь была разрушена, но так и не приблизился к разгадке.

– Я не знаю, Тим, я, правда, не знаю! – мужчина в белом костюме-двойке мерил шагами кабинет. – Мы два года не делали никому ничего плохого. Явных и тайных врагов знаем наперечет. Ни один из них не подавал сигналов, что собирается отправить тебя к праотцам. Всем интереснее и прибыльнее, если ты жив. Ты же гарант их спокойной жизни. Честный и справедливый коррупционер. Деньги берешь, без этого конечно никак, но держишь и свое слово, и язык за зубами. Это ж мечта бизнесмена!

– Умолкни, а? – парировал, доселе молча внимающий речам друга, слуга народа. – Обсудим мои моральные качества в более подходящее время. Думай, Лева, думай. Кому недодали, кому передали, кому мое кресло понадобилось.

– Вспоминай, думай, – буркнул Лев. – Тим, я тебе отвечаю головой, никто из знакомых нам субъектов в твоей смерти не заинтересован. А пока я проверяю незнакомых, тебе точно гроб с музыкой обеспечат.

– Какие у меня варианты? – спокойно осведомился Тимур.

– Один вариант есть, но тебе он не понравится, – честно предупредил друг. – Можно сделать так…..

Наши глаза встретились, и я поняла, что завтра уже не будет таким же, как вчера. На меня смотрел крохотный комочек шерсти – грязный, трясущийся под мелким ноябрьским дождем. Смотрел так безнадежно, словно знал-женщина в белой шубке пройдет мимо, как и многие до нее. Он уже приготовился умереть от голода и холода. Слишком жестокой была рука, вытолкнувшая его выживать на улице. Его мать в этот момент зло таскала по опустевшему вольеру старую фуфайку, а потом подняла морду и тоскливо завыла. Будто знала, что где-то далеко, под безразличными взглядами, умирает ее щенок. Последний, никому не нужный щенок.

Я уже сделала шаг в сторону…И не смогла сдвинуться с места. В два прыжка вернулась назад, запихнула, затрясшегося еще сильнее, собачьего детеныша за пазуху и твердым шагом пошла прочь.

Ночью, когда мы спали рядом, я и сытый, вымытый, уморительно выпятивший набитое пузичко, щенок, мне вдруг приснился осенний вечер в парке. Я сидела на лавочке с книгой в руках, а на траве возились крупный поджарый пес, окрасом напоминавший волка, и девочка лет шести. Малышка держа собаку за ошейник, поднялась на ноги и посмотрела на меня в упор.

– Я люблю тебя, мама! – серьезно произнесла она. – Пожалуйста, давай всегда будем вместе.

Утром я сидела над чашкой с зеленым чаем и задумчиво смотрела на тот самый парк из сна, мокнувший под, так и не прекратившимся, дождем. Не увидь я вчера замерзающего щенка, сегодня, в это вот самое время, я уже была бы на приеме у гинеколога. Разумом я понимала, что жена моего брата Виолетта была совершенно права, когда заметила, что глупо упускать выгодную партию из-за случайного «залета». Тем более что о большой любви речь не шла в принципе. Скорее о взаимной неприязни, которую свело на «нет» большое количество алкоголя. Я тяжело вздохнула и одним глотком допила остывший чай. О чем я думаю? Для своей семьи хуже, чем есть, я уже не стану. Я всегда была лишним вагоном в семейном поезде. Локомотив-отец трудился на благо Советского Союза, затем удачно поучаствовал в переустройстве мира, благодаря чему вагончик –сын и по сей день ни в чем не нуждался. Мама не могла надышаться на обоих своих мужчин, совершенно забыв о наличии дочери. Меня вырастила бабушка. Она продолжала жить в той же самой квартире, которую получил за ударный труд дедушка, отказываясь переезжать в дом престарелых, самого высокого класса. Однажды, когда мне было лет двенадцать, и я в очередной раз пожаловалась на нападки Руслана, бабушка резко заявила, что от осинки не родятся апельсинки, и невозможно ждать чего-то хорошего от моего брата, когда отец – законченная дрянь. Причин столь откровенной неприязни я узнать не смогла, как ни пыталась.

Когда три месяца назад не стало мамы, бабушка держалась молодцом, тихо расплакалась, только когда родственники разошлись, и мы стояли одни у свежей могилы.

– Зиночка, Зиночка, -шептала бабушка. – Вот ты и свиделась с Ленечкой. Теперь ты все поняла…Как же ты могла, бедная моя девочка? Бедный мой внучек.

Леонидом звали моего старшего брата. Насколько мне было известно, он умер, когда ему было восемь. Ни мать, ни отец никогда о нем не упоминали, словно мальчика никогда не было. Руслана, который был младше брата на четыре года, после несчастного случая с Леней, буквально носили на руках. Когда он женился, родительскому счастью не было предела. А уж когда родился внук Данилка, отец и вовсе выглядел так, словно ему в собственность передали контрольный пакет акций «Газпрома».

Я же замуж не стремилась, связей с нужными людьми не заводила, из дома ушла еще в десятом классе, окончательно съехавшись с бабушкой, а теперь еще и собираюсь рожать неизвестного от кого.

– Симочка, у тебя на сотовом пять пропущенных вызовов от Виолетты. Не хочешь разговаривать, так ей и скажи. Просто не снимать трубку, невежливо. Сима, где ты витаешь? – моего плеча легко коснулась бабушкина ладонь.

– Софья Андреевна, я же практически невеста. – Я встала и ополоснула чашку. – Имею право.

Бабушка вытащила тоненькую сигарету, закурила, выпустила длинную струю дыма и заметила:

– С таким кандидатом в мужья, я больше порадовалась бы, будь ты практически вдова. А что за блохастое чудо напрудило лужу в коридоре?

– Оно вымытое и обработанное. А лужу я сейчас уберу.

– Виолетте позвони. Лужу я уже убрала.