Папа достает бинокль, и мы идем вперед. До озер недалеко. По узкой грязной дорожке вдоль речки, потом вверх на пригорок, где ветер почти сбивает с ног, а потом между зарослями камыша и осоки. Папа идет быстро, не задумываясь, поспеваю ли я за ним. У меня вскоре сбивается дыхание, от холодного воздуха начинает саднить горло. Папа останавливается, чтобы подобрать смятый пакет из-под чипсов у края дороги, и когда он наклоняется, я вижу, как у него изо рта вырывается пар. Мы прислушиваемся. Не слышно обычных лебединых криков или шипения. Вокруг тихо, слишком тихо для птичьей стаи. Может, они все-таки решили остановиться в другом месте, севернее? Папа так расстроится. Он смотрит в небо, проверяет. Ничего.

– Ты уверен, что сегодня?

Папа рассеянно кивает.

– Да, должно быть сегодня.

Он всегда может точно сказать, когда прилетят лебеди. Всегда. Как ни удивительно, если в чем он и оказывается всегда прав, так именно в этом. Иногда мне кажется, что это свойство – единственное, что он унаследовал от дедушки… единственное доказательство того, что они родня.

Мы делаем последний поворот и оказываемся у большого озера, любимой стоянки лебедей. Проходим еще несколько метров… Но там нет вообще никаких птиц. Нет даже ни одной кряквы или лысухи. Вода неподвижна, словно стекло, не видно даже легкой ряби. В этот момент кажется, будто в мире исчезли все птицы.

– Не понимаю, – бормочет папа.

Он качает головой, хмурится. Крутится на месте, рассматривая небо от края до края. Я тоже поднимаю голову.

– Может, мы приехали слишком рано? – спрашиваю я.

Папа разворачивается и идет по тропинке от озера. А я думаю о диких лебедях-кликунах: какие они умные, ведь они пролетают сотни, а то и тысячи миль от Исландии до нас. Вдруг в этом году они сильно устали и не смогут преодолеть последнюю часть пути? А может, им надоела эта замерзающая земля, как надоело раньше дедушкино озеро. Может, нам придется вместо них смотреть на лебедей-шипунов. Мне становится почти смешно, когда я представляю, как папа восхищается шипунами. Мы оба знаем: в отличие от кликунов, в них нет ничего загадочного. Никакого волшебства.

Папа идет по главной дороге вниз, к реке. Он ищет удобную точку обзора. Держит бинокль у глаз, всматривается в небо. Потом замирает: он что-то заметил. Отодвигает от глаз бинокль, смотрит вверх прищурившись, потом снова в бинокль.

– Что там? – спрашиваю я.

– О нет! – произносит он и опускает бинокль, который продолжает болтаться у него на шее.

Папа срывается с места и пускается бегом. Меня так испугало выражение его лица, что несколько секунд я не могу двинуться с места и смотрю, как он убегает от меня по тропинке. Папа бежит не в ту сторону, откуда обычно прилетают лебеди. Но он что-то там увидел.

– Что? – снова кричу я.

Он уже очень далеко и не может ответить. Я бросаюсь вслед. На ходу всматриваюсь в небо, пытаясь понять, что же заметил там папа. Мне некогда останавливаться и смотреть в бинокль. Папа бежит к дальнему краю заповедника, к тому углу, где теперь стоит новая электростанция. Я резко перевожу на нее взгляд: это солидное здание, немного недостроенное, с длинными яркими трубами для строительного мусора по фасаду. От него идут опоры линии электропередачи, установленные всего несколько месяцев назад. И вдруг я понимаю, что, скорее всего, увидел папа, о чем он сейчас думает. Внутри у меня все сжимается. Я прибавляю скорости, чтобы догнать его.

Я почти поравнялась с папой, когда заметила лебедей. Их около двадцати, меньше, чем обычно, но они крупные, это точно кликуны. Они растянулись по небу, летят огромным клином, синхронно взмахивая крыльями. Наверное, они направляются к главному озеру, трубя и перекликаясь на лету. Я останавливаюсь и смотрю на них. Много раз я видела эту картину, но она поражает меня до сих пор. Этот утренний свет на их перьях. Тихий шорох их крыльев. То, какие они огромные и при этом изящные… невообразимо красивые. В эти моменты я всегда понимаю, почему папа так их любит.

А потом папа начинает кричать и махать им и возвращает меня обратно в морозное утро.

– Мы должны их остановить! – кричит он.

Я быстро снимаю пальто и принимаюсь размахивать им над головой. Подпрыгиваю как можно выше. Никакого толку. Все их внимание занято тем, чтобы добраться до главного озера. Они нас не замечают.

– Они сейчас врежутся, – говорит папа.

И тогда мне становится дурно, просто физически плохо, оттого что я понимаю: он прав. В бледном утреннем свете лебеди не увидят проводов, натянутых между опорами; не заметят на своем пути этих страшных препятствий. На проводах нет красных сигнальных шаров, хотя городской совет обещал их повесить, нет ничего, что предупредило бы птиц. Я кричу изо всех сил:

– Назад! Улетайте отсюда!

Но они нас не видят. Но даже если бы видели, мы не смогли бы их остановить.

– Айла, не надо, – шепчет папа. – Не смотри.

Но я должна это увидеть. Во рту пересохло. Руки безвольно опускаются. Передний лебедь летит так решительно, голова двигается вперед-назад в такт взмахам крыльев. Он точно знает, куда направляется, он уже надеется на отдых. Остальная стая доверяет ему. Папа издает какой-то странный сдавленный звук, когда лебеди как будто начинают сомневаться. Они замедляют свой полет, немного меняют направление, и в какой-то момент мне кажется, что они увидели провода. Я издаю беззвучный смешок, когда они начинают яростно бить крыльями, чтобы подняться повыше. Может быть, у них все получится.

Но уже слишком поздно.

Даже отсюда я слышу шипение, когда первая птица натыкается на провод. Она падает на землю, удивленно вывернув голову. Крылья бессильно опускаются, из них выскальзывают перья. Мне становится ужасно больно, под ребрами саднит. Я громко охаю. Папа обнимает меня и притягивает к себе. Он тоже учащенно дышит. Дрожа всем телом, он крепко сжимает меня в объятиях. Я зарываюсь головой в его пахнущую костром куртку, но все равно слышу удар и шипение, когда второй лебедь натыкается на провод. А потом и третий. У меня перехватывает дыхание. Внутри все болезненно сжимается. Затем раздается крик, громкий и пронзительный: птицы предупреждают друг друга об опасности. Все больше и больше птиц начинает кричать. Паника, яростное хлопанье крыльев.

– Я должен был догадаться, что это произойдет, – бормочет папа, и голос его дрожит, как я и ожидала. – Эти идиоты поставили столбы прямо у них на пути, и никаких знаков…

Он еще крепче прижимает меня к себе, так сильно, что мне кажется, я слышу биение его сердца. Я изо всех сил прислушиваюсь к этому звуку. Все что угодно, только бы не слышать птичьих криков. Бум-бум. Словно папа тоже хлопает крыльями. Порыв ветра свистит у меня в ушах, забирается под воротник, отбрасывает волосы на лицо. Папа подбирает мою куртку с тропинки, где я ее бросила, и накидывает мне на плечи.

– Надень, – говорит он. – Холодно.

Я поднимаю голову и вижу в его глазах слезы.

– Все закончилось?

Он кивает. Я отодвигаюсь от него и смотрю в небо. Никаких птиц там уже нет, только несколько перьев осталось на проводах.

– А они… сколько птиц ударилось о провода?

Папа держит мою куртку, чтобы я просунула руки в рукава.

– У птиц, которые летели сзади, было достаточно времени, чтобы развернуться. Все не так плохо.

Я оборачиваюсь.

– Они на главном озере?

Папа качает головой и смотрит в небо.

– Они все еще там, наверху. Сомневаюсь, что теперь они станут здесь зимовать.

Я прикрываю рукой глаза от солнца. Далеко в небе черные точки лебедей быстро летят по направлению к городу над руслом реки. Папин взгляд устремлен на другого лебедя: он медленно парит над заповедником, гораздо ближе, чем остальные. Он молодой, еще серый и небольшой. Может быть, самка. Она совсем одна. Отбилась от стаи. По тому, как медленно она кружит над землей, а потом опять устремляется ввысь, я понимаю, что она сбита с толку, не знает, нужно ли ей садиться на озеро. На какой-то миг мне приходит в голову мысль: вот бы и мне оказаться сейчас там, наверху, показать ей, куда лететь. Она вообще понимает, что ее стая улетает все дальше и дальше с каждым кругом, который она делает над озером? Я снова чувствую боль в груди. Не хочу сводить с нее глаз. Кажется, если я отвернусь, она упадет.