Руки дрожали, линии получались дергаными и колючими, но Дарен будто этого не замечал. Он остервенело выводил силуэт, рожденный в глубине сознания, чтобы выместить его на бумагу. Может, тогда получится избавиться от преследующего призрака?

От слишком сильного нажатия грифель надломился, оставив на бумаге уродливое черное пятно. Дарен не ощутил ни досады, ни раздражения – портрет его матери отвратителен сам по себе. Кривые линии и грязь его нисколько не испортят. Он пишет его не на заказ и не на память, а наоборот – чтобы вытравить образ из мыслей.

Дарен где-то слышал, будто чтобы победить страх, иногда нужно встретиться с ним лицом к лицу. Он никогда не был на могиле матери, потому что не знал, где ее похоронили. Для самоубийц было отдельное кладбище – без забора и обозначений. Найти Элену сейчас – почти невыполнимая задача. А вот воскресить ее образ на бумаге было легко – Дарен помнил лицо матери в мельчайших деталях.

– Оставь меня в покое! – прорычал он сквозь слезы, когда из-под сломанного карандаша вышли стеклянные глаза, окруженные опухшими от долгого пьянства веками. – Ты ведь так хотела избавиться от меня! Даже убила себя, чтобы больше не видеть! Так почему же теперь снова мучаешь?! Почему?!

Еще никогда Дарен не писал настолько уродливых портретов. В изображении Элены отвратительным было все: грязь размазанных, слишком жестких линий, кляксы слез и змеями извивающиеся штрихи.

Дарен взвыл, когда понял, что даже так, изображенная на скорую руку, Элена была слишком похожа на себя, и это причиняло боль. Она снова смотрела на него пустым взглядом, будто перед ней был не сын, а пыль, которую хочется стереть.

Стиснув дрожащие пальцы и закрыв застланные слезами глаза, Дарен даже не понял, что смял лист с портретом.

– Хватит. Хватит. Хватит, – стонал он, даже не пытаясь перекричать хаос нот. В этом диссонансе уже слабо угадывались знакомые мотивы, но Дарен знал ненавистные строки песни наизусть.

Он сам не заметил, как вдруг начал напевать их под нос. Слова срывались с дрожащих губ шепотом. От слез щипало раны на лице, часть из которых оставил Тобиас, а часть он получил по своей вине, когда пытался выбраться из ямы «Театра кошмаров». Как это получилось сделать? Дарен не помнил ничего, кроме собственного ужаса и метаний в абсолютной темноте. Путь на свободу оказался лабиринтом, из которого чудом удалось выбраться.

Но оказаться на свободе недостаточно, чтобы вырваться из пут собственного прошлого и его жестоких призраков.

Рыдания комом застыли в горле, когда Дарен открыл заплаканные глаза. Музыка стихла, но он не почувствовал ничего, кроме леденящего душу ужаса. Ведь теперь, окруженный идеальной, уже непривычной тишиной, Дарен мог услышать чье-то хриплое дыхание… и свой собственный голос.

– Мама! – тонкий мальчишеский голос прозвенел откуда-то из комнаты, спрятанной за плотной шторой.

Дарен застыл, услышав самого себя, и накрыл губы трясущейся ладонью. Он молчал. Откуда звук? А затем что-то заставило штору качнуться, и по телу прокатилась ледяная волна страха. Сердце обмерло, перестав на секунду биться, а затем пустилось галопом.

За шторой кто-то стоял. Дарен отчетливо видел тень, до владельца которой мог бы легко дотянуться, даже не слезая с подоконника.

Он боялся шелохнуться и привлечь к себе внимание. Не хотел смотреть на то, что могло прятаться по ту сторону шторы. Но в то же время Дарен был уверен, что наваждение схлынет, когда он взглянет страху в глаза.

Иллюзия исчезнет, ведь он не безумец.

Но то, что Дарен увидел, когда все же осмелился отодвинуть плотную ткань шторы всего на несколько сантиметров, повергло его в шок. Его бы вырвало снова, если бы в желудке хоть что-то было.

На расстоянии вытянутой руки от Дарена стоял он сам. Вернее, он был подвешен в воздухе на незримой веревке. Кожа посерела и стала почти пепельной, на шее виднелось углубление, вдавленное под косым углом. Будто от петли.

– Мама!

Он не понял, с чьих губ сорвалось слово. С его, дрожащих от страха, или с тех, что были цвета черники?

Дарен отшатнулся и ударился спиной о стекло. То опасно задребезжало, угрожая разлететься на осколки. Но сейчас Дарен бы предпочел выйти в окно, нежели оставаться наедине с тем, что родилось из его больного, воспаленного разума.

– Вина – яд твоей души.

Дарен не верил, что однажды услышит этот голос вновь.

Элена стояла на пороге комнаты и смотрела на мертвого Дарена так же, как он однажды смотрел на нее. Однако в этом призраке от матери были только лицо и голос. Тело же пугало своей неестественностью: слишком маленькое для взрослого человека, с короткими руками и ногами, с головой, слишком крупной для тела ребенка.

– Так все должно было быть, – сказала она, улыбаясь, будто полоумная.

– Нет, – шепнул Дарен, мотнув головой, а затем повторил уже громче: – Нет!

– Ты так не считаешь, – сказали сразу три голоса, один из которых звучал в голове Дарена.

– Не считаешь, – повторили синие губы.

– Не считаешь, – сквозь улыбку прошелестела Элена.

Дарен закричал и швырнул блокнот в призрак матери. Тот прошел насквозь и ударился о стену. Обе иллюзии растворились, но вместо их голосов и музыки пришел другой звук.

Стук в дверь. Снова.

– Йоркер, я знаю, что ты там! Открой дверь, пока я ее не вынес!

Доказывая, что его угроза – не пустой звук, настырный спортсмен несколько раз с силой ударил дверь. Та стонала и прогибалась, ржавые петли держались лишь чудом. Грохот стоял ужасный, но даже он не заглушал тяжелое сердцебиение Дарена.

– Дарен Йоркер, твою мать, открой сраную дверь!

Дарен загнанно оглядел комнату, в которой не осталось ни следа недавних видений. Он бы подумал, что задремал на окне, но блокнот на полу красноречиво намекал, что произошедшее не было сном.

Настойчивый стук повторился, подгоняя, и Дарен на деревянных ногах все же спрыгнул с окна.

– Ты, – только и смог выдохнуть Дарен, когда открыл дверь.

– Я, – кивнул стоящий на пороге парень и пихнул Дарену в руки рюкзак. Из него торчали йо-йо и блокнот, в котором Йоркер хранил счета, записи заказов и иногда рисовал. – Не благодари.

Дарен крепко прижал к груди полупустой рюкзак, надеясь, что это поможет унять дрожь в руках. Он молча застыл перед открытой дверью, смотря на своего гостя, но его лицо видел словно сквозь туман. Перед глазами стояли только что пережитые ужасы. И Дарен боялся снова остаться с ними наедине.

– Лады, я погнал, – неуверенно протянул парень, имени которого Дарен не знал. Гость как-то нерешительно шагнул назад, будто давая шанс себя остановить.

– Почему ты снова пришел? – выпалил Дарен первое, что пришло в голову.

Он не верил этому парню, как и не верил его друзьям, свите. Он вполне мог явиться по их поручению, чтобы разведать информацию или подготовить какую-то пакость. Но все же и он, и его «золотая» компания пугали Дарена меньше, чем перспектива снова ухнуть в пучину своей боли, которая спустя годы обрела лицо и форму.

– Хотел отдать тебе вещи, – пожал плечами спортсмен. В первый раз он пришел в футболке, но сейчас уже успел натянуть толстовку и теперь прятал ладони в глубоких карманах. – А то мы все кинули, как-то не очень вышло.

Уголок его губ дернулся в поддельной улыбке, которую Дарен сразу раскусил.

– Врешь.

– Вру.

Они оба застыли в молчаливом ожидании. В другой день Дарен бы захлопнул дверь без лишних разговоров, но сегодня он цеплялся за любую возможность избежать одиночества.

– Как тебя зовут?

– Каспер Элон.

– И почему ты вернулся, Каспер? – новое имя звучало, как хруст надкушенного спелого яблока. – Только давай без вранья.

Каспер улыбнулся. На этот раз не натянуто и вымученно, а совершенно искренне. Но в этой тонкой улыбке сквозила горечь вины.

– Увидел тебя в окне, когда вышел на улицу. Мне показалось, что тебе нехорошо.

Дарен прикусил губу, вспомнив, как еще несколько минут назад рыдал над портретом матери, спрятавшись в закуток за шторой.