Сам же он только для виду не покидал своих стен, ко всему прочему, светить синяком не желал. Позднее ни одна телеграмма пришла с соболезнованиями, от родителей усопшего даже письмецо имелось. Там изложено было, что Саша местами недолюбливал исполнителя, но старался на него походить – восхищался трезвым рассудком, умением притягивать к себе людей и дисциплинированностью по отношению к музыке, слова благодарности за то, что вместе проработали и прочее. Это несколько поразило читающего, он даже взгрустнул, поскольку близок с Мамоновым не был, считал, что и Саша к их общению относится снисходительно. Судя по тому, сколько сожалений в свой адрес получил, он чуть ли не лучшим другом Нила считал. Единственное, в чем себя корил Собакин – прежде узы любого общения стоило рвать, раз уж таким сентиментальным аккомпаниатор являлся. Да время назад не воротить, что есть.
По ночам приходил погибший, только смутно, на заре и следа от снов не оставалось, лишь стойкое ощущение чужого присутствия. Семь совершенно незаурядных дней замучили Нила. Вспоминалась то Шофранка, то фантомные возгласы Саши. Тосковал по кабаре с веселыми компаниями, шутками, и твердо помнил, что знакомка из кафе обещала заглянуть. Конечно, Собакин имел возможность воспользоваться теми же услугами гримера, дабы спрятать следы ударов и вернуться к делу, только кто знает, к чему общение с столь желанной приведет? Не изобрели еще такого средства, кое бесследно избавляет от побоев. Пришлось потерпеть.
За окном уже падали листья, когда синяк превращался в нечто желто-бесформенное. Вечерело, у парадной шумели люди, так раздражая Нила, а настенные часы неприятно тикали. Все, включая тихое шарканье Ефросиньи Павловны за дверями, выводило из себя. Оно и не мудрено в таком состоянии. Трясущимися руками слизывал остатки с тарелки, с ножа, вечно поглядывая на улицу. С небольшого письменного столика, за которым прежде часто восседал Мамонов, она была прекрасно видна. Думал, как мало ему осталось. Очень мало. Надобно еще, а дома боле нет. Пожизненный мерзляк, от духоты, с достаточно сильным, как ему мнилось, скрипом, приоткрыл окно. Сидел он в темноте невесть какой час, стараясь сочинить мелодию – никак. В голове играло нечто траурное, но не манящее, не заставляющее грустить, лишь холодно, с бледной пеленой, задуматься. Пусть он выглядел подавленным, внутри чувствовал себя излишне взбудораженным, даже счастливым, потому собрать свои идеи не мог. Да и дара к сочинительству отнюдь не имел, только поэтичное настроение подталкивало к сему. Выходила, к его печали, просто рифма, а не стихи. Он явно находился под воздействием кой чего.
Заглянула «Фрося», дабы проведать. В сути, ей давно хотелось уснуть, а не подносить воду уж какой раз. Оба молчали, а прислуга лишь замечала, как трясется челюсть Нила, как жадно и рывками тот пьет из кувшина, вовсе не обращая внимания на бокал. Для чего только поднос брала? Не смела перечить, да вразумить больно хотела, ибо понимала, что творится с ним. Сердце кровью обливается, трепещет душа в груди – ничего не поделаешь. Отдаленно, еще пару лет назад, старалась объяснить, что эта отрава погубит, да Собакин отмахивался – не лезь в чужое дело. Только вот, ныне печалилась, что в бреду долго еще он не уснет. Подобные держаться могут сутки, а то и двое.
– Я думаю, по мне публика истосковалась, – твердо заявил, почти опустошив графин. Провел под носом, а затем, заметив желанное, принялся втирать в десна. Совсем не брезговал, а Ефросинья Павловна тяжело сглотнула слюну. Сталось мерзко. – Понадобится извозчик.
– К великому сожалению, – от неприятной картины к горлу подступил ком. – Сегодня они не работают, на улицах неспокойно. Кажется, была стачка, жандармы всюду. А, быть может, причина в другом. Не ведаю, – чувствовала наступающую беду.
– Я только рад буду, – в спешке, словно молния ударила в него, принялся искать вещи. Это действие пусть и было резким, но вполне оправданным. – Прогуляюсь, – Нила бросало то в жар, то в холод, а помешательство на вылазке из «флета» совсем заполонило разум. Не знал чего надеть, ведь повести себя вещество может позднее как угодно, да и, впрочем, ждать пока «пройдоха старая» погладит что – не желал. Угрюмо наблюдая за хозяином, она совсем потускнела, и чудилось, нервы в подобном обществе скоро вовсе закончатся, загонят в могилу. Нечто человеческое внутри не позволяло перестать переживать, вне зависимости от того, коим образом Собакин к ней относился.
В юношестве Ефросинья Павловна не стала «счастливицей» – не попробовала дурман, потому тряслась, видя подобное. Столь взбудораженным он напрягал, пугал, ведь понятия что в голове его, она совершенно не имела. Пусть себе на здоровье Нил одежку так судорожно перебирает, бросая кой какую на пол, да ее не трогает. Даже самый воспитанный и праведный человек под воздействием может совершенно потерять разум, а Собакин – уж подавно. Печально, да только если чего случится – значит, самому за все воздастся. Вечно повторяла она про себя отрывки из священных писаний, находясь в проклятом аду.
Натянув на изнеможенное тело совершенно измятую сорочку и жилет, Нил принялся искать любимый фрак. Движения были хаотичны, непредсказуемы, даже глупы. Не был он благородным и изысканным внешне ныне, только свято верил – ждут зрители, поглядывают на часы, но в гости наведаться страшатся – ведь он же, якобы, в трауре проводит дни. Но, все-таки, вернее сказать, что Нил ждал вовсе не привычных глазу дам, наскучивших лодырей и напыщенных посетителей. Со всеми низменными страстями и грехами, был уверен, что Шофранка если не выжидала его ежедневно на вечерах, то у кого-нибудь из коллег спросила куда запропастился. Про тяжеловеса, возможно, начнется задаваться вопросами, про то, что Нил ушел тогда. Мысли скоротечно появлялись, и так же внезапно исчезали. Ни одну, к печали, долго удержать в себе не мог. Чудно, но это сведение себя с ума было для него приятным.
Без прощанья, как и привык зачастую вести себя, он покинул квартиру. Было прохладно, ветер обдувал крылья фрака, заставляя идти с поднятой рукой – придерживал шляпу. Оказалась она на голове так же неожиданно, как тот принял решение попасть в кабаре. Желтели кроны деревьев, кои редко встречались на пути, да красоты их мало волновали. Потрясывало знатно, но это не мешало двигаться к цели. Больно редко прогуливался по улицам, в одиночку – более того, а тут иного не дано. Атмосфера была жуткой, напряженной, совсем неясно чего ожидать за очередным поворотом, но только вовсе чхал на то Собакин. Гиб в собственном огне.
Только лишь он, в толпе прохожих, шагал не оборачиваясь, полностью уверенный в себе. Мир казался красочным, ведь планировал он поговорить с той, которой ждал. Серые деревянные здания напоминали совсем не скудные домики, а настоящие царские хоромы. Луна светила краше солнца. Чрезвычайно красивыми он считал и звезды, словно опадающие на деревянные крыши из гонта. Словом, земля из-под ног ушла в те секунды. Даже запамятовал, что на лицах его окружения будет траур и горе. Правда, стоит отметить, люди у входа в кабаре были поразительно веселы. Впрочем-то, кому, в сути, есть дело до малоизвестного Мамонова?
Не заметив как быстро доковылял, в прямом смысле слова, взгляд Нила устремился на афишу. Его прелестное, отнюдь прекрасное объявление о выступлении было заклеено иным:
Любимецъ публики
Лев Шноузер
въ программѣ
Первое впечатлѣніе
Словно змея ужалила, Собакин рассердился. В крови лекарства все меньше, любая мелочь может вывести на агрессию, не мудрено. Более того, если к одной мысли под воздействием дурмана привязаться – освободиться сложно. Внутри разгоралось пламя не только агрессии, но и кой какой досады, словно за неделю с хвостиком остался где-то позади. Б-г видит, все бы отдал за внимание публики с благотворительного концерта. Теперь сталось неуютно. Неужто «любимецъ публики» получит от них большее признание? Знать не знал его, и не хотел. Обязан быть на высоте, а для сего стоит хорошенько оттолкнуться со дна. Он хотел обозначить свою значимость, быть может, мнимую. Явно считая, что находиться должен один в лучах славы, Нил разгневался, желая сорвать афишу, но сделать этого не мог. Посмотрят косо – такого допускать нельзя. Тем не менее, избежать этого не удалось.
