По итогу, завершив свою работу, женщина удалилась. Полное одиночество. Плохо совсем стало. Исполнитель, не отрывая глаз, все восседал в глубоком кресле, разглядывая отражение. Нечто происходило странное, правильными словами – деперсонализация. Излишне долго всматриваясь, совсем уж не узнавал личность напротив. Тем не менее, обязался ее вразумить, поставить на ноги, сказать, что выступление получится. Все пройдет благополучно, нужно надеяться. Хотелось убежать, да некуда: гримерка слева, ведущая к выходу, занята аккомпаниаторами, иными музыкантами, вторая дверь ведет за кулисы. Да и не хорошо как-то, предавать собственные взгляды. Нервно капитулировали последние идеи о том, чтоб прекратить наконец сие шутовство. Стоит взяться за голову.

Нил принялся убеждать себя в собственной идентичности, напоминал, какое большое значение имеет в чужих глазах. Золотой голос, правда ведь? Правда. Как иначе? Себя не похвалишь – никто не похвалит. Вероятно, от подобной мысли отталкивался, но, тем не менее, она помогла. Черт знает, что у него в голове, но любил себя неистово. Наслаждаясь отражением, по привычке сладко улыбнулся. Эта эмоция пусть и была искусственной, заряжала энергией ячества. Правильно ведь, повторял мысленно, для чего такого великолепия стесняться?

Медленно возвращаясь из забытья, от упования в размышлениях с доводами, он поднялся на ноги. Достаточно. Выбора нет, остается лишь расправив плечи напоследок полюбоваться. Ворот рубахи без того чудно сидел, но Нил решил перестраховаться – грубым движением подчистил, избавляясь от пыли. Приподняв без того острый, пусть и с ямочкой, подбородок, никак не мог оторваться от себя. Хорошо выглядел, ничего не скажешь, боле того – походил на только воспарявший от морозов ландыш. Как бы то ни было, часы уж бьют седьмой час. Гости собираются, слышно, как у сцены снуют люди, а это, в теории, должно радовать. Очередной холодный вздох, секунда передышки, и пора. Отлип наконец, и отстукивая ритм, Нил направился к закулисью. Изнутри потряхивало, но уверил себя – лучше всяких похвал исполнит.

Переступив дверь, заметил, что музыканты уже на месте. Равнодушно кивнул коллегам, здороваясь, указывая на готовность к работе. Нельзя и бровью повести, заметит кто желвак лице – пиши пропало. Так же, почитая себя тузом, подошел к микрофону. Красный театральный занавес, что не мудрено, еще закрыт. На фоне – еле уловимые ухом переговоры, подготовка инструментов. Сердце замирало, не смотря на всю напыщенность, словно первый раз пред зрителями. Руки сжались в кулаки, а грудь наполнилась воздухом. Он прикрыл глаза в безвременном, тяжелом, ожидании. Открывать их нисколько не хотелось, лишь бы время застыло, да никак!

Небольшой просвет рябил в закрытые глаза, послышался скрип, за коим следовало открытие штор. Чувствовал трепет, но оглядеть аудиторию Нил был не в силе, покуда не еще прозвучали первые ноты. Мнилось, что пред ним окажется необъятное поле, далекие звезды или величайшие стебли деревьев – настолько сердечной, но непередаваемой, была атмосфера массы. Она была незримой нитью, даже глядеть не стоило. Пахло чем-то съестным, а по коже, не смотря на теплоту в кафе, шли мурашки. Заревела скрипка, медленно вступали клавиши фортепиано, ногти исполнителя сильней впивались в собственную кожу. Тихо проглотив слюну, не спеша, Собакин приготовился влиться в жизнь, узреть патриотов.

Веселое вступление, будто чужое, совсем отторгалось мозгом. Больно не хотел стоять там, но, вскинув голову, продолжал это делать. Колотит, во рту пересыхает, а зрители аплодируют увертюре. Оперетта должна состояться! Как бы не старался, на висках Нила появилась испарина, и думалось ему – все сразу обратили на то внимание. Однако произошло ужасное, самое неизбежное, о чем так долго он томился. На миг словно мир застыл, сердце остановилось и сталось жутко – наконец разул очи, узрев наблюдателей. Темные глубины души содрогнулись и Нил абсолютно побелел.

Ему было совестно слышать веселую мелодию, покуда напротив, словно сговорившись, люди в военной форме. Они улыбались, завороженно выжидая, когда исполнитель подаст голос. Совершенно очарованные, глядели на него не иначе, как на близкого друга или настоящего народного исполнителя, коим, к сожалению, тот не являлся. Глаза аудитории, тем не менее, пусть сияли, да наполнены чем-то непередаваемым – тоской и горечью. Так сказать, душа в них отражалась. Аудитория явно увлечена выступлением, будто совсем позабыв о собственных ранах, перевязках и утратах. Хватаясь за каждую секунду, жадно и рывками вдыхали воздух, словно любой день на вес золота. В частности, та страсть к жизни отражалась на инвалидах, на чьих телах навечно остался след кровавой борьбы. Присутствующие были обычными людьми, из плоти и крови, что не странно, но воспринимались Нилом как марионетки, играющие свои роли. Иногда мозгу сложно принимать происходящее как факт.

Сидящие за столами внимали чутко, не отвлекались на трапезу, а если кто и ужинал – делал это тихо и осторожно. Подобная, казалось бы, незначительная деталь, не на шутку испугала Собакина, по спине его побежали мурашки. Охватил ужас, а приоткрывшиеся губы дрожали. В кабаре, где был вполне трудоустроен исполнитель, слушатели были другими. Совершенно другими. От подобного внимания становилось еще более печально, стыдно, ведь репертуар, как упоминалось выше, не подходил под вечер. Живые мелодии и веселые словечки, казалось, не к месту. Впрочем, и утопать в печалях среди тех, кому и так на жизнь того хватило, тоже не лучший вариант. Нужно надеяться, фляжник не глупый человек, знал, чего хотят слышать солдаты, хотя и на него полагаться не стоит. Настал момент делиться некогда веселым рассказом в стихотворной форме.

Кожа лица Нила краснела, однако под слоем белил с румянами сего было не заметить. Бросался то в холод, то в жар. Люди слушали с интересом, даже с улыбками, воспринимая историю как иронию над выпивалами. К слову сказать, сам ее «рассказчик» не углублялся в то, чего представляет. Он не мог давать отчеты о собственном исполнении, ведь, как мы помним, текста – дело рук Саши. Есть смысл думать, что песня и есть насмешка по задумке автора, но быть уверенным в том – никак нет. Собакин воспринимал стихотворение настолько прямо, насколько только можно.

Сталось совсем неуютно, словно взгляды зрителей направлены прямо в душу, будто видят насквозь жизнь певца. Охватила настоящая паника, но мужественно он держался, продолжая делать вид, что все отлично. По обыкновению, исполнители обязуются глядеть на аудиторию прозрачно, не вглядываться в лица, видеть толпу, а не конкретного человека. Делалось то с огромнейшим трудом по названной причине. Настоящая трагедия!

Все рассмеялись, словно волна хохота пронеслась по залу. Реакция вызвала неоднозначные эмоции, но они просто прочувствовали суть, чего сам Нил понять не удосужился. Пожалуй, ему нечего было делать, как продолжать петь, и к счастью, даже не запнулся, не растерялся. Тем не менее, он «оттаял», огляделся, надеясь, что потешаются над стихотворением, не над ним. Стоит ли думать, выливается ли на него негатив или причина в другом – не знал. Годы в сфере не прошли в пустую. Мельком оглядел присутствующих, стараясь найти ответ. Идея стать посмешищем напрягала с каждой секундой сильнее.