========== Пролог ==========

Запах постылых Лондонских улиц приелся окончательно. Он встал под козырьком и вынул из кармана пачку тонких сигарет. Слишком манерные, выставленные напоказ они не подходили к ситуации. Но ты никогда не можешь подготовиться наверняка. Выпустив струю дыма, он нахмурился и посмотрел в сторону. Под свет фонаря попала одиноко бредущая фигура. Ее горб напоминал верблюжий и качался то вправо, то влево. Этого «верблюда» никто не вел за собой, но пустота отреченного отчаяния пожрала незнакомое тело. Он знал, что значит потерять себя, воскреснув в оболочке полузадушенного морфа или, как его еще называли, безмятежника. Такие слонялись по перепутьям, выкорчевывая страны. Ненависть мгновенно накрыла легкие неосязаемой мглой, когда прозвучал выстрел. Огненная палка снова зажглась. Морф покачнулся, в последний раз распахнув неживые глаза. На секунду в них показалось человеческое удивление.

Но Северусу не было никакого дела до чувств падшего создания. Последний пепел осыпался с кончика сигареты, когда он свернул на новую улицу, чтобы истреблять извергнутых гнилью созданий. Эта война глубоко засела под кожей, выворачивая ее наизнанку. И не было никакого спокойствия, пока последний из морфов считал себя живым.

Тень растворилась в ночи прежде, чем прозвучал следующий выстрел.

***

Утро его находило всегда на крыше – Охотник расставался с последними секундами мрачного дела, превращаясь в незаметного человека. Едва ли, встретив на улицах Снейпа, кто-нибудь раскрыл его тайну. Отреченное одиночество, отдающее привкусом морфов, съедало изнутри. Но он не успел потеряться, снова и снова перезаряжая револьвер с исцарапанным монетой блоком. Новый день озарял улицы, растаскивая по углам зазевавшихся тварей. Поправив шляпу, Снейп вышел через аварийную лестницу.

========== Глава 1. Оказавшись у Розмари, вспомни обо мне ==========

В городах, растраченных по миру, перекати-полем перемещаются невысокие домишки. В них не варят кофе, к которому привыкли англичане: жидкость напоминает пыль, выдоенную с несчастных растений. Она оседает в горле и через тридцать-сорок лет превращается в кашель. Зараженный угасает, пока врачи не приговаривают его к туберкулезу. В таких городах смерть дежурит у колыбели, натирая до блеска затупившуюся саблю. Да, эти люди верили в сабли, а еще любили лить на оладьи чрезмерное количество меда, чтобы утопить вкус сожженных сигарет. Уволенный сержант, невесть как добравшийся до первого поселения, остановился перед входом, напряженно размышляя: стоит ли рисковать, когда за плечами есть еще несколько банок тушенки? Его чувства смогут понять только те, кому приходилось неожиданно покидать дом и, выходя на улицу, замечать, как быстро все переменилось: южный ветер превратился в восточный и сдул людей с крошечной планеты, оставив вместо нее пожирающий глаза песок.

Сержант покрепче сжал пустую кобуру. Ему не хотелось входить так же отчаянно, как когда-то они бились близ Палестины. В окопах, грязи, смешанной с кровью, в окружении некогда живых солдат. Но там еще был выход, тогда как здесь — сносящая голову неизвестность, первый шаг к которой вот-вот должен быть сделан. Китайский колокольчик зазвенел прямо над ухом.

Внутри тесного помещения, притулившись друг к другу, сидели фермеры, пережидая знойный час. Их головы то и дело поворачивались к кружке разведенного пива, пока пена не пачкала бороды. Сержант наклонился: потолок был слишком низок для его роста, и этот домишко все больше напоминал оставленный кем-то трейлер, нежели порядочный бар.

— Водки с лимоном, — две купюры легли на стол.

— Простите, сэр. Подаем только чай.

— А этим, — кивок в сторону, — вы разлили сок?

— Вы не поняли. Для военных запрещен алкоголь. В границах штата.

Руки, небрежно вытиравшие пивные кружки, захотелось сломать. Сцепив зубы, сержант постарался ответить со всей вежливостью, на какую только был способен:

— Я уволен из запаса. Есть документ.

— Да засунь себе эти бумажки, знаешь, куда?! — взревели фермеры, в чью голову ударила храбрость и хмель. — Не хватало нам еще терпеть на своей земле таких, как ты, урод!

Сержант низко опустил голову. Бить гражданских сразу после того, как поклялся начать новую жизнь — не лучшая идея. Особенно в такую жару.

— Эй, алё, слышишь, что мой друг тебе сказал?! — ладонь опустилась на спину, попытавшись отпихнуть ее от стойки.

— Руку убери.

— А не то что?

— Домой не вернешься.

Гогот поутих. Теперь их взгляды стали осмысленнее. Сержант медленно повернулся, чтобы рассмотреть застывшую ненависть в грязных глазах. Он презирал их, вольных и жирных, разнеженных в отдаленных уголках страны, чье существование сводилось к пастушьему ремеслу. Они даже умирали в кроватях, наверняка на чистых простынях, а не в госпиталях под обстрелом. Куски человечины.

— Пошел отсюда, — медленно заговорил самый старший, перехватив вилы, — нам солдаты не нужны.

Сержант почувствовал, как губы разъезжаются в презрительной усмешке:

— А когда мы подыхали, не успев коснуться земли, когда твой сев был поколочен, солдаты оказались нужны. Фермеров в рекруты не нанимали, а теперь, разжившись на нашей крови, ты смеешь указывать мне?

Обвисшая кожа вскипела, покрывшись багряными пятнами чистого, незамутненного бешенства:

— Вы жрете наш хлеб, курите табак и тратите деньги налогоплательщиков. Тебе повезло, пацан, побывать на мелкой войнушке, а иначе валялся бы в углу без башки. Том, плесни ему водички — заработал. Кусок дерьма.

И, сплюнув, отошел к лавке.

— Уходил бы ты, солдат, пока отпускают, — посоветовал бармен, — здесь места глухие, на несколько миль только поля с пшеницей.

Опрокинув мутный стакан, сержант молча вышел на улицу. Место, где в медицинской карточке значилось сердце, противно заныло. Как будто кто-то разрешал испытывать чувства. Как будто они решили бы все проблемы этого проклятого, паршивого мира. Сержант курил, подставив лицо воздуху, идущему от изнывающей земли. Солнце стояло в самом зените, и нигде не видно было ни кусочка благодатной тени. Ноги в кирзовых сапогах давно вспотели, превратившись во влажную кашу, передвигающую закованное в броню тело все дальше от встреченного захолустья.

Война кончилась, ему полагалась пенсия, обеспечение продуктами первой необходимости и несколько курток в год. Сказочные условия для того, кто так и не успел попрощаться с жизнью. С каждым шагом боль наращивала обороты, крутясь в ребрах безумной колесницей. Жара, все это из-за жары, а не от картин, мелькающих перед глазами. Города растут как грибы, и исчезают, как лягушки — перепрыгивая через десятки лет на совсем другое место. И никто уже не видит оставленные в следах воспоминания. И он тоже не хотел, зажмурившись и тряся головой с такой силой, что наверняка походил на блохастого пса, только обнаружившего у себя паразитов. Но если от жучков существовало избавление, то от чувств, повергших человека однажды, чудесной таблетки не изобрел еще ни один ученый в мире.

Остановившись посреди кукурузного поля, простирающегося до самого горизонта, сержант приложил руку к задыхающейся груди. Если бы армейским ножом можно было вырезать сердце и вставить подделку — какую-нибудь свинцовую тяжесть, жизнь стала бы проще. Но он не умел проводить операций, оставшись пустой деревяшкой с автоматом, которую зачем-то научили чувствовать. А забыть сержант уже не посмел.

***

Ему было двадцать. Он носил мятную рубашку навыпуск, много пил и смеялся — совсем неподходящий их району тип. Гремел что-то на гитаре, запрокидывая голову на первых куплетах. Его обожали, как могут обожать только выросшие в нищете люди — за простоту и открытость, за честность и внутренний свет. А когда он вскакивал на балансирующий стул, согнув ногу в колене, бар заходился в гоготе неприличного веселья. Такой невысокий парнишка, на его взгляд, слишком назойливый. Но ему всегда удавалось попасть в центр внимания. Северус не хотел смотреть, он отвернулся к стене, пригубив холодное пиво. Хмель коснулся неба, пощекотав его пьяной улыбкой. Тит и Брэйт ухмыльнулись. Они готовы были разыграть следующую партию.