Мишке стало тревожно: кажется, его трудовой подвиг будет аннулирован.

Николай Фёдорович пришёл через три минуты – как всегда флегматичный и беспристрастный, с сигаретой в зубах. Спросил протяжно:

– Чтооо у вас случилось?

– Николай Фёдорович, – жалобно сказала нормировщица, – посмотрите, он три колоды сварил!

– Правда, что ли? И не текут? Пойдём, посмотрим. Ты, я погляжу, молодец, умеешь работать.

Пошли в сварочный цех. Заведующий велел контролёру Олегу притащить ведро воды. Налили, постояли, подождали. Только у одной колоды чуть-чуть промок угол.

– Это норма-ально, – протянул заведующий. – Затя-яянет! Ну молодец, спасибо!

– Николай Фёдорович! А с расценкой-то как быть? У него за день выходит четырнадцать рублей сорок пять копеек! Меня выгонят, и плановый отдел всё равно не пропустит наряд, – заскулила Людка.

– Четырнадцать рублей многовато, – задумался заведующий. – Сколько это за месяц выйдет?

Нормировщица думала довольно долго и сказала, что триста пятьдесят. Николай Фёдорович затянулся, стряхнул пепел с сигареты и, потупившись, спросил нормировщицу:

– А откуда ты такую расценку взяла – четыре рубля?

– Николай Фёдорович, я за Фомичёвым хронометраж проводила. Он одну колоду варил четыре часа. Я подумала: семь рублей-то мужик должен за день заработать.

– Обманул он тебя, Петро-то. Петро – он тоже лукавый.

– Николай Фёдорович, ну что же делать? Ведь расценку надо пересмотреть.

– Да надо, – ответил заведующий, опять затянувшись и не глядя на Мишку.

– А сколько сделать?

– Ну примерно, чтоб парнишка рублей сто пятьдесят – сто шестьдесят за месяц заработал.

– Это, Николай Фёдорович, шесть рублей в день. Пойдёт, если я сделаю расценку полтора рубля за колоду?

– Да, так примерно и будет.

Мишка слушал и ничего не понимал. Как это – пересмотреть расценку? Почему полтора рубля?

– Так я сегодня сколько заработал? – закричал он, ещё не осознав, но почувствовав худшее. – Шесть пятьдесят что ли?!

– А что ты хотел? Шесть пятьдесят и опытный сварщик не каждый день зарабатывает, а ты вчера из училища. Тоже мне мастер! – сказала нормировщица.

Мишка заскрипел зубами, кровь ударила в голову, глаза злобно засверкали.

– Гады вы! Как много заработал, так и пересматривать!

– Ну что ты орёшь-то! – сказал Николай Фёдорович. – Тебе сказано – всё равно в конторе не пропустят.

Нормировщица на подоконнике записывала сумму.

– Не нужен мне ваш наряд! – продолжал разоряться Мишка. – Вы почему так делаете?

– А как мы делаем? – ответила нормировщица, состроив удивлённо-честную физиономию.

– Я работал, я на обед не ходил!

– Ну и что? Нам какое дело! Надо было ходить! Распишитесь, Николай Фёдорович.

– Подожди, Люда. Спрячь пока наряд. И ты не психуй… Завтра Михаил Васильевич приедет, что-нибудь придумаем. Ты работу большую сделал. Подлянкой не отвечу.

– Нет, вы посмотрите на него! – обиженно сказала нормировщица, направляясь к выходу. – «Гады!» – Дурак ты! Бешенный!

– На фиг мне такая работа, чтобы сто пятьдесят и не больше! – сказал, успокаиваясь Мишка.

– Ты погоди, этими колодами жизнь не кончается. У нас и по двести люди зарабатывают, и по двести пятьдесят. Твоё время тоже придёт. А тут ошиблась Людка – не умеет она расценивать. И оставить нельзя. Увидят, в плановом, что ты за день больше директора заработал, прибегут и будет нам на орехи: и мне, и Людке. А шесть рублей в день – всем хорошо, никто проверять не будет. Так Олег?

– Да я, на фиг, вообще бы отменил сдельную работу. Вакула много делает, да как попало. А попробуй заставить его сделать как положено – такое про себя узнаешь! Не получается при сдельщине «лучше меньше да лучше». Повремёнка – ещё хуже. А что вместо них – не знаю.

– Ну ладно, пойду позвоню этому м…, чтоб приезжал за колодами, пока не успел директору нажаловаться.

Вечером дед Ероха спросил скоро ли закончат сев.

– Пшеницу посеяли. Остались горох, овёс, травы – через два дня закончат.

– Ну а у тебя как? Сколько заработал.

– Угадай.

– Снова четыре? Или уже пять?

– Четырнадцать с полтиной.

– Ух ты! И пропустили?!

– Нет, конечно. Обидно, дед!

– Понимаю, понимаю. Вот ты спрашивал, что значит «не туда мы пошли». Я тебе сегодня подробно растолкую. Дело было в начале шестидесятых уже при Василии Ивановиче – втором нашем директоре. Был у меня друг Лёня Мачнев. Жил на том конце совхоза. Я уже был на пенсии, а он ещё работал – шофёром на ГАЗ-93. До работы был жадный, и всё ему хотелось себя показать: вот, мол, на что я способен. А тут уборка. Где ж себя показать, как не на уборке! Подготовил он свой самосвал: нарастил борта, заделал щели, усилил рессоры. Ещё комбайнёры на комбайны не сели, он тут как тут. Первым загружался и пёр. Ни одной остановки, ни одной поломки, вместо двух тонн вёз три с половиной. На дороге каждую кочку, каждую ямку знал. Разгружался и стрелой назад в поле. На бригаде обед – он с тока повёз зерно на хлебоприёмный пункт. Перекусывал, не выпуская из рук штурвала: кусок хлеба с солёным огурцом, что жена в сумку сунула, запивал чаем из бутылки – всё на ходу. Вечером то же самое. Комбайнёры спать пошли, а он с тока на ХПП2 несколько рейсов делал. «Молодец!» – кричат. В районной газете статья и фотография: «Леонид Анисимович Мачнев передовик! Победитель соцсоревнования!» Приходит пора зарплату получать, а у него за месяц выходит восемьсот рублей! – «Нет, – говорят, – не пойдёт! Нет у нас зарплат восемьсот рублей». А где собака зарыта? Проверяют – всё правильно. На каждый рейс есть документ. «Ищите», – говорят». И нашли. «Грузоподъёмность-то три с половиной, а мы расценки брали для двухтонки». – «Так это я придумал, как грузоподъёмность вдвое увеличить!» – «Это не считается!». Ну и пересчитали. Четыреста семьдесят ему оставили. И то с трудом, со скандалом выдали! А у меня в то время батя ещё живой был – девяносто лет. Услышал, обрадовался: «Ну вот им и конец! На этом они себе шею и сломают! Бьют тех, кто много работает. Работяг выведут, одни лодыри останутся! Спасибо тебе, Господи, теперь и помирать можно!». Бабка моя тоже слышала. Слышь, Ульяшка? Подтверди! Говорил батя?

– Говорил, говорил, летна боль! Только Василий Иванович ему, Лёньке-то, после этого бесплатные путёвки доставал на Чёрное море: три года в пансионатор ездил. С горлом у него что-то было. От горла и помер.

– Батьке моему радостно было, а мне – досада. Народ жалко. Зачем столько погубили? Не хочу, чтобы зря! Я тогда уже за вас, чертей, был.

– За кого, за нас?

– За коммунистов и комсомольцев. За мамку твою. Много я, Мишка, вспоминал, много думал. Сказать – не пересказать! Совсем было поверил… А вот ушёл Василий Иванович, нынешний пришёл – Афанасий Назарович. Отца его я хорошо знал – в нашем колхозе был председателем. Суровый человек!

– Это как?

– Мучил людей, гнал на работу матом, а иногда и плетью! Но сам работал! До ночи, до обморока – вместе со всеми. Жрал с нами из одного котелка, и жил открыто – что колхозникам, то и ему, за это и прощали… А сынок его – не то. Орёт, как папаша, а с работягами за один стол не сядет! И на праздники ему из Райпо завоз прямо домой. Новый помещик! Премии специалистам отдельные, дома отдельные – под себя гребут. Колька Денисов мешок овса украл – ему три года! Бригадир Федька Гребнев машину зерна – в райкоме отмазали. А Федькина мать – старая дура – а понимает: «Мой Хведя партейный, партейных не садют!». Это как? Вот я и говорю, на старый след свернули: как были у людей руки загребущие, так и остались. Не получился новый человек. Не получилось равенство. А мне это жалко, ей Богу, жалко!

Назавтра Мишка увидел в сварочном цехе недовольного дядю Петю Фомичёва.

– Балбес ты! – сказал он, грустно глядя на белый свет мутными глазами. – Такую расценку испортил!

Мишка ничего не ответил.

– Тебе дураку, надо было одну колоду сварить и идти с мужиками в треньку3 играть.