Внезапно, метрах в тридцати справа, зажглись все окна одного из домов, а изнутри кто-то задернул красные занавески. Жан-Марк подумал было, что там затеяла пирушку какая-нибудь веселая компания. Но удивительно, как это он не заметил гостей, входящих в дом; неужели все собрались там уже давно и только теперь решили включить свет? А может быть, он, сам того не заметив, заснул и прозевал сбор приглашенных? Господи боже, а что, если он вот так, во сне, проворонил и Шанталь? И тут же его как молнией поразила мысль о задуманной здесь оргии; он вспомнил слова "ты сам отлично знаешь, почему в Лондон", и это "ты сам отлично знаешь" внезапно открылось перед ним в совершенно ином свете: Лондон - это город англичанина, британца, Британика; это ему она звонила с вокзала, это ради встречи с ним она оторвалась от Леруа, от своих коллег, ото всех.

Его охватило чувство ревности, непомерной и мучительной, совсем не той абстрактной, ментальной ревности, какую он испытывал, когда, стоя перед открытым шкафом, задавался чисто теоретическим вопросом о том, способна ли Шанталь ему изменить, - нет, то была ревность, которую он знавал в пору юности, - пронзительная, болезненная, невыносимая. Он представил себе, как Шанталь отдается другим, отдается покорно и самозабвенно, и почувствовал, что не в силах больше сдержаться. Вскочил, и помчался к дому. Его совершенно белую дверь освещал фонарь. Он повернул ручку, дверь открылась, он вошел, увидел лестницу, застланную красным ковром, услышал шум голосов, поднялся до просторной площадки второго этажа, во всю ширину занятой длинной вешалкой, на которой висели не только плащи, но и (сердце его снова дрогнуло) женские платья и мужские рубашки. Вне себя от бешенства, он проскочил весь этот гардероб и очутился перед большой двустворчатой дверью, тоже белой, и тут чья-то тяжелая ладонь опустилась на его ноющее плечо. Он обернулся и почувствовал у себя на щеке дыхание какого-то здоровяка в тенниске и с наколками на руках, который что-то говорил ему по-английски.

46

Образ групповухи преследовал Шанталь уже давно, он присутствовал в ее смутных снах, в воображении и даже в разговорах с Жаном-Марком, который в один прекрасный (и такой теперь далекий) день признался ей: я был бы не прочь в ней поучаствовать, но при одном условии - чтобы в решающий миг все присутствующие превратились в животных, кто в овечку, кто в корову, кто в козу, а вся эта дионисийская оргия обернулась бы пасторалью, где мы одни останемся людьми среди скотов, словно пастух с пастушкой. (Эта идиллическая фантазия немало позабавила ее: бедные распутники спешат в дом порока, не зная, что им придется покинуть его в виде коров.)

Ее окружало скопище голых людей, и в этот миг она охотно предпочла бы людям овечек. Ей никого больше не хочется видеть, и она закрывает глаза: но и за сомкнутыми веками она продолжает их видеть, от них некуда деваться, от них и от их органов, которые то встают, то поникают, то поникают, то вздуваются, то съеживаются. Это было похоже на поле, среди которого корчатся земляные черви - распрямляются, изгибаются, скручиваются, опадают. Потом земляных червей сменяют змеи; зрелище отвратительное, но в то же время возбуждает. Вот только возбуждение это не подталкивает ее снова заняться любовью, как раз наоборот, чем сильнее она возбуждена, тем большее отвращение испытывает к собственному возбуждению, внушающему ей мысль, что ее тело принадлежит не ей самой, а этому мерзкому полю с червяками и змеями.

Она открывает глаза: из соседней комнаты появляется какая-то женщина, она застывает у распахнутой настежь двери и, словно желая вырвать Шанталь из этого мужевидного морока, из этого царства земляных червей, окидывает ее обольстительным взглядом. Она высока, прекрасно сложена, белокурые пряди обрамляют чарующее лицо. В тот самый миг, когда Шанталь уже готова ответить на ее безмолвный призыв, белокурая красавица округляет губки и выпускает из них струйку слюны; Шанталь видит ее рот словно в сильную лупу, под большим увеличением: слюна белая и полная воздушных пузырьков; женщина то выпускает, то вбирает эту слюнную пену, будто завлекая Шанталь, обещая ей блаженство нежных и влажных поцелуев, во время которых одна из них растворится в другой.

47

Шанталь очутилась в коридоре, преследуемая одной-единственной мыслью: найти лестничную площадку, где на металлической вешалке осталась ее одежда. Но сколько она ни крутила дверные ручки, все двери оказались запертыми на ключ. Наконец одна большая дверь подалась, она вошла в зал; он показался ей диковинно большим и пустым. Черная женщина в зеленой кофте уже принялась за работу, орудуя своим огромным пылесосом. Из всей вечерней компании осталось всего несколько господ, они стояли и негромко разговаривали; все они были одеты и не обращали никакого внимания на Шанталь, которая, сознавая свою внезапно ставшую неуместной наготу, поглядывала на них с некоторым смущением. Еще один господин лет семидесяти в белом утреннем халате и домашних туфлях подошел к ним и присоединился к разговору.

Она ломала себе голову, как бы отсюда выбраться, но в этой изменившейся атмосфере, в этом неожиданном малолюдье расположение комнат тоже вроде бы изменилось, и она никак не могла разобраться в нем. Увидела широко открытую дверь в соседнюю комнату, где блондинка со слюной пыталась ее искушать; прошла в нее; комната была пуста; она остановилась и поискала взглядом другую дверь; таковой не оказалось.

Она вернулась в зал и заметила, что господа уже отбыли. Ах, быть бы ей хоть немного повнимательней! Тогда она могла бы уйти вместе с ними! Только семидесятилетний старик еще оставался в зале. Их взгляды встретились, и Шанталь узнала его; внезапно преисполнившись восторженного доверия, она подошла к нему:

- Я вам звонила, помните? Вы пригласили меня к себе, но когда я приехала, вас не оказалось дома!

- Знаю, знаю, но вы уж меня простите, я больше не участвую в этих детских забавах, - ответил он любезно, но не задерживая на ней внимания. Подошел к окнам и одно за другим распахнул их. В зал ворвался сильный сквозняк.

- Так приятно встретить здесь хоть кого-то знакомого, - взволнованно сказала Шанталь.