Малорослый, который был, по-видимому, переводчиком, полез своими руками народному контролеру за пазуху и стал шарить по карманам. Вытащил паспорт покойного коня Григория и какую-то мелочь. Мелочь бросил на снег, а паспорт раскрыл. Луч фонарика сполз на раскрытый документ, после чего малорослый что-то сказал на нерусском языке рядом стоящему человеку.

Дальше произошло нечто странное. Человек с фонариком рассердился, стал кричать на малорослого, потом достал пистолет и пристрелил переводчика. Тот ойкнул и повалился на белый снег.

Оглушенный выстрелом, Добрынин сам не заметил, как снова оказался один в темноте. Человек с фонариком куда-то ушел. Фары невидимой машины продолжали освещать вход в склад, но людей больше не было видно.

Хлопнула дверь в доме, и, обернувшись, Добрынин разглядел несколько человеческих фигур, шедших в его направлении. Обрадовался, думая, что это Петров и урку-емец спешат на выручку.

Однако уже через две-три минуты ожидание сменилось отчаянием.

– Петров – не русский человек! – выкрикнул, подойдя поближе, Ваплахов, и тут же он покачнулся и бухнулся лицом в снег.

– Помалкивай! – крикнул радист, и контролер сразу узнал его голос.

Ваплахов поднялся как-то неуклюже, и, присмотревшись, Добрынин понял, что и у его помощника связаны руки.

«Предательство!» – подумал он.

Через минуту Ваплахов стоял рядом с народным контролером.

– Я говорил, что он не русский! – негромко бормотал урку-емец, – а русский человек Добрынин не верил…

Подошел радист «Петров».

Вдруг в тишине прозвучал женский голос, сказавший что-то на нерусском языке.

И тут же «Петров» ответил в темноту на том же нерусском языке. И отошел в сторону.

– Что будем делать? – шепотом спросил Добрынин у своего помощника.

– Убежать надо, – ответил Ваплахов.

– А куда? – спросил народный контролер.

На этот вопрос урку-емец ответить не успел. Снова возник рядом луч фонарика, осветил лицо Добрынина и тут же перепрыгнул на лицо урку-емца. Подошли трое: человек с фонариком, «Петров» и узкоглазая девушка.

Добрынину захотелось сказать что-то гневное, чтобы показать им свое отношение, но на ум ничего не приходило, кроме простых ругательств.

– Товарищ Добрынин, нехорошо получилось! – оправдывающимся тоном произнес вдруг радист «Петров». – Я думал, что вы спали…

Зло взяло народного контролера.

– Сука! – рявкнул он в глаза радисту. – Родину продал!

Радист помрачнел.

– Моя родина – Япония, – сказал он. – И я ее так же люблю, как вы – Советский Союз… Мы не враги. Мы – японские революционеры.

– Революционеры шкурки не воруют! – глядя прямо в глаза радисту, заявил Добрынин.

«Петров» тяжело вздохнул.

– Вам просто ничего не говорили… В Кремле об этом знают… – сбивчиво пытался говорить он. – У нас договор такой с Кремлем: мы берем пушнину в Японию, продаем, а на деньги покупаем оружие для будущей революции… Вот товарищ Такаэ – у нас старший, и он будет руководить восстанием. – «Петров» указал жестом на человека с фонариком.

Такаэ поклонился.

Почувствовав, что опасность миновала, Добрынин немного расслабился.

– А товарищ Тверин знает об этом? – спросил он, все еще сомневаясь в правдивости слов «Петрова».

– А кто это? – спросил радист.

– Ну… его старая фамилия – Калинин…

– А-а, нет, Калинин не знает, – ответил «Петров». – Старовойтов знает, Бережницкий знает, Петренко…

– А кто это? – удивился Добрынин, услышав неизвестные ему фамилии.

– Члены Политбюро и ЦК.

– А Волчанов знает? – строго спросил Добрынин.

– А кто это? – в свою очередь спросил радист.

– Кремлевский чекист…

– Должен знать, – радист кивнул головой. – Вам не холодно?

– Холодно, – ответил Добрынин.

– Тогда пойдемте все в дом, погреемся!

Вернулись в дом, где уже сидели около буржуйки несколько японцев. Радист развязал руки урку-емцу и Добрынину. Потом назвал всех японцев по имени, включая и девушку, которая при свете оказалась очень красивой, словно бы пришла из какой-то восточной сказки.

Добрынин долго смотрел на нее. «Петров» объяснил, что она дочь одного из министров и готова сражаться против своего отца, чтобы принести свет и счастье народу Японии. Звали ее Наоми. В ответ на взгляды Добрынина она прятала глаза, но не прятала стеснительную улыбку своего милого личика.

– А меня зовут Хироми Иосимура, – под конец отвлек внимание контролера радист «Петров».

Добрынин кивнул.

Урку-емец присел у буржуйки и растирал синие от мороза и веревки запястья.

Руководитель восстания, которого звали Такаэ, что-то объявил всем на японском языке, и лица присутствующих озарились улыбками.

– Сейчас будем пить саке за будущее Японии, – перевел Хироми-«Петров».

– А что такое «саке»? – поинтересовался Добрынин.

– Это теплая водка, – объяснил радист.

Добрынина передернуло.

Заметив это, Хироми сказал, что саке – национальный японский напиток и если Добрынин откажется – японские революционеры могут обидеться.

Добрынин тяжело вздохнул и кивнул Хироми. Вспомнился очень кстати рассказ о том, как Ленин был в гостях на Севере, рассказ об очень невкусном национальном супе. «Ленин мог, а я не могу?!» – сердито подумал Добрынин. И решил пить столько, сколько ему дадут.

Японцы мирно разговаривали о чем-то своем. Девушка по имени Наоми молчала, иногда бросая стеснительные взгляды на Добрынина. Народному контролеру было уже жарко из-за ее взглядов и своих мыслей о ней. Он скинул кожух, расстегнул две верхние пуговицы на гимнастерке, но все равно было жарко, и чтобы отвлечься, он попробовал подумать о чем-нибудь другом. И тут вспомнил, как главный японец пристрелил малорослого переводчика. Найдя глазами Хироми-«Петрова», Добрынин спросил его, за что убили переводчика. Перебросившись несколькими фразами с Такаэ, Хироми повернулся к контролеру и объяснил, что переводчика убили за неправильный перевод. За то, что он сказал, будто Добрынина зовут конь Григорий и что родился он в кремлевских конюшнях. И еще добавил Хироми, что они давно уже подозревали переводчика в неточном переводе.

Добрынин задумался. В общем-то, понял он, зазря они убили своего переводчика, ведь действительно в гимнастерке у него был паспорт покойного коня. Но решил Добрынин не говорить им об этом, чтобы не огорчать и не портить общее настроение, радостно-спокойное, которое уже захватило и его.

На печке-буржуйке стоял железный жбан. Хироми взял его в руки и, раздав всем по кружке, стал разливать саке.

Когда очередь дошла до Добрынина, народный контролер напрягся и, подождав, пока Хироми налил ему полкружки, залпом выпил национальный японский напиток. Конвульсия пробежала по его внутренностям, и как-то сразу бросило в жар. На лбу выступил холодный пот. Добрынину показалось, что все на него смотрят, и он сжался в комок, словно испуганный ежик.

Однако никто, кроме Наоми, на него не смотрел, но и она смотрела доброжелательно, словно сочувствовала.

Время шло. Было еще три тоста за будущее Японии. Потом Хироми подошел и присел на корточки рядом с контролером.

– Мы сейчас уезжаем! – сказал он.

– Куда? На чем? – удивился уже захмелевший контролер.

– Домой, в Японию. На аэросанях, а там на море нас рыбацкая шхуна ждет… Вернемся через месяц…

– Удачи! – едва шевеля усталым языком, произнес Добрынин.

И вдруг в его захмелевшем, замутненном разуме стрелой пронеслась тревожная мысль: «Они уезжают, а я остаюсь! Один, не считая урку-емца, в этом диком краю!»

И сразу отрезвев немного, схватил Добрынин радиста за руку, притянул к себе и зашептал:

– А мы, товарищ Петров?.. мы куда?..

Радист дотронулся до плеча народного контролера.

– Я – не Петров, я Хироми Иосимура… но я ваш товарищ, не беспокойтесь! Местные жители дадут вам собачью упряжку и скажут, как выбраться к ближайшему городку!.. А нам пора! До свидания!

Ваплахов, будучи трезвым из-за того, что не пил саке, встал и проводил японских товарищей до аэросаней и даже подождал на морозе, пока завели они двигатель и умчались в северную ночь.