-- Вы кто такие?

-- Я? Константин Тарасов, -- отвечает Костя.

Вахтер смотрит длинный список, кого пропускать, находит его фамилию...

-- Ну да, ну да. А эти? -- на его спутников.

-- Это мой телохранитель, шофер, массажистка и повар.

-- А Вы кто? -- снова спрашивает Тарасова слегка обалдевший страж.

-- Я -- Тарасов, -- терпеливо повторяет Костя.

Вахтер снова ныряет в список, ищет, находит:

-- Ну ладно, проходите!

Уточнение Константина Тарасова.

Концерт был их совместный с Олегом Митяевым.

Вахтер фамилию Кости в списке не нашел и сказал, что сегодня выступает Митяев. На что Константин ответил:

-- Ничего, я тоже выступлю!

Тогда вахтер осведомился на предмет, кто эти четверо молодых людей и получил ответ, совпадающий с предыдущей версией. Профессионально оценив взглядом всю пятерку, он понимающе мотнул Тарасову головой -- мол, все ясно, проходите!

Рассказывает Берг:

-- Март 1974 года, два моих, совместных с Александром Дольским, концерта в Казани, в ДК КАИ. Менеджер -- известный исполнитель Владимир Муравьев.

Пытаюсь войти в зал. Билета у меня, естественно, нет. Время, собственно, начинать концерт. Первое отделение -- мое. А контролеры, ребята, вскормленные по книге о вкусной и здоровой пище, без билета не пускают.

-- Но я -- Ланцберг!

-- Не надо! Мы знаем Ланцберга!

-- Ну, хотите, он паспорт покажет? -- улыбаются сопровождающие меня девчонки из чебоксарского университетского турклуба "Улап".

Охрана понимает, что над ней издеваются в особо изощренной форме.

-- Слушайте, ребята, позовите Муравьева! -- предлагаю я.

Это их взвинчивает до последней степени, и они начинают обсуждать вопрос, не спустить ли меня с лестницы.

В это время выходит встревоженный моим отсутствием Муравей, на чем сеанс театра абсурда и заканчивается. На самом интересном месте.

С того света.

Рассказывают Николай Адаменко (Харьков) и Сергей Данилов (Петербург).

Конец 80-х. Таллин. Концерт Гейнца и Данилова.

После концерта к ним подходят молодые ребята из КСП "Капля" с вопросом:

-- А "Перевал" -- чья песня?

-- Наша.

-- Правда? А мы думали, ее автор давно умер...

Неоднократно "умирал" Александр Городницкий. Помимо случая, когда одна девочка после концерта в Ленинграде зачислила его в мертвые классики как автора песни "Снег", знакомой ей с раннего детства, широко известен другой, о котором он сам рассказывает в своих воспоминаниях. Приводим весь фрагмент из книги, несмотря на внушительный объем (в нем содержатся еще несколько эпизодов по теме).

-- ...В этих северных экспедициях я впервые столкнулся со странными песнями, которые пели наши рабочие. Никто не знал их авторов, "просто слышали, и все". Говорилось еще и так: "Слова народные, автора скоро выпустят". Песни эти пелись, конечно, не под гитару, а просто так -- вечером у костра или прямо у палатки. К одному поющему понемногу неторопливо присоединялись другие. Каждый пел не для других, а как бы только для себя, неспешно вдумываясь в поющиеся слова. Незримая общность того, о чем говорилось в песне, объединяла поющих, и возникало подобие разговора и того странного точного взаимопонимания, которого я не встречал в других местах. Так я впервые понял, что песня может быть средством общения, выражением общего страдания, усталости, грусти. От того, что и жили вместе, и страдали.

Стихи здесь не котировались -- они считались проявлением слабости, сентиментальности. Песня -- совсем другое дело. Песню можно было петь везде и всегда. В Арктике песни пели все: рабочие после тяжелой работы на лесоповале под комарами и в жаре, летчики после утомительных дневных или ночных полетов со сложными посадками и дурной видимостью, пели геологи после изнурительного маршрута, глядя, не мигая, в желтое пламя вечернего костра. Песни все были, конечно, разные, но тональность их, полное отсутствие бодрячества и фальши, точная психологическая правдивость иногда наивных, но всегда искренних слов, -- были неизменны.

Именно там, на Севере, подражая этим услышанным песням, я начал придумывать какие-то нехитрые мотивы на. собственные стихи и петь их у костра, не сообщая при этом своего авторства. Так я всерьез начал писать песни, некоторые из которых до сих пор считаются "народными", такие, например, как "Перекаты", "Снег" или "От злой тоски не матерись".

История этой последней песни довольно примечательна. Я написал ее в Туруханском крае в 1960 году как подражание "зековским" песням, которых наслушался к тому времени уже немало. Песня, видимо, прижилась. Уже на следующий год во время полевых работ после какого-то сабантуя наши рабочие, среди которых бывшие зеки составляли немалую часть, слегка подвыпив, стали петь "старые лагерные" песни и, к моему удивлению, спели эту мою. Поскольку был я еще молод, глуп и тщеславен, то немедленно заявил о своем авторстве. Вот этого-то, оказывается, и нельзя было делать. Все, что было мне сказано в ответ, практически на русский язык не переводится, а то, что переводится, может быть сведено к лаконичной форме: "Еще раз скажешь, что твоя -пришьем". Угроза была вовсе нешуточной -- народ в тех краях подбирался серьезный. "Да за такую песню, -- кричали они мне, -- надо всю жизнь страдать в зоне! Чтобы ты, фраер с материка, да такую песню придумал? Наша песня, всегда была нашей, понял?" Нашлись даже очевидцы, которые "собственными ушами" слышали эту песню в сороковые в лагерях под Норильском.

Через много лет я снова встретился со своей песней в повести безвременно ушедшего из жизни магаданского писателя и геолога Олега Куваева "Территория". Действие повести происходит на крайнем северо-востоке, в районе Магадана. В ней описывается, как из Нагаевской губы под осень уходит "последний караван", жители собираются на берег прощаться е уходящим северным летом и поют эту песню, "написанную каким-то местным автором".

В середине восьмидесятых на Кольском полуострове, неподалеку от Мурманска, в поселке Заполярный, куда я приезжал в командировку на первую в мире скважину сверхглубокого бурения, начальником которой был Давид Миронович Губерман, старший брат моего друга поэта Игоря Губермана, в местной гостинице я познакомился с молодыми специалистами-врачами, работавшими здесь около года. Узнав, что я геолог и интересуюсь песнями, написанными на Севере, они неожиданно, предложили мне показать могилу "человека, который написал песню "На материк". Я очень удивился, но, конечно, немедленно согласился. На следующий день они раздобыли небольшой "уазик", и мы отправились в тундру. Примерно через час езды по трудной дороге мы прибыли в расположение бывшей "зоны" -- несколько бараков, обнесенных уже сгнившим от сырых баренцевоморских ветров частоколом с покосившимися пулеметными вышками на углах. Эти "типовые" архитектурные сооружения мне доводилось встречать уже неоднократно в Туруханском крае и на Колыме. Неподалеку притулилось небольшое кладбище: два-три покосившихся креста и несколько безымянных камней. Подойдя к одному из камней, один из моих спутников, сняв шапку, произнес: "Ну вот, тут он и лежит. Он прямо в зоне эту песню придумал, здесь его и прикончили". "За что?" -- наивно спросил я. "Как это -- за что? За песню, конечно. Ну что ж, надо помянуть". С этими словами он вытянул из внутреннего кармана своей меховой куртки пол-литру "Московской" и стопку. "Подождите, -- смутился я, -- а вы уверены, что здесь похоронен именно автор этой песни?" "А разве не Городницкий эту песню написал?" -- спросили на этот раз уже они у меня. "Да вроде Городницкий". "Ну вот видишь, -- а ты сомневаешься". Мы наполнили стопку и поочередно помянули безвременно погибшего автора. Потом сели в машину и уехали обратно в Заполярный. Моей фамилии никто, конечно, не спросил.