17 октября 1880 года, ночь ритуала, Санкт-Петербург, Большая Морская улица.

Из задумчивости её вывел голос нанимателя:

– Амалия, вы готовы?

Она в очередной раз поразилась, с какой тщательностью и торжественностью пожилой господин подготовился к сегодняшнему вечеру. Седые волосы до плеч аккуратно зачесаны назад. Черный бархатный костюм идеально отглажен и, несмотря на состояние полупустого дома, где они собрались, кажется, что на него не упало ни пылинки. Туфли надраены до зеркального блеска. Наниматель, господин Назаров, словно готовился к высочайшей аудиенции. «Или к собственным похоронам» мелькнула мысль у неё в голове.

– К такому нельзя быть готовой. Вы уверены…

– Амалия, вы не первая, кто задает мне этот вопрос, даже за сегодняшний вечер, – отвечая, мужчина баюкал на ладони блестящую безделушку-колокольчик. – Я уверен, более, чем когда-либо. Возможность увидеть её еще раз… Последний раз… Это стоит любых усилий, любого риска. Будь у вас… – он осекся, поймав её взгляд на колокольчике, и пояснил: – Я подарил его Марии, когда она была еще девочкой. Дочь обожала эту безделушку. Словом, вы бы меня поняли. Но я вижу неуверенность. Вы же не хотите бросить нас в самую последнюю минуту?

Его холодные глаза оглядели молодую женщину с головы до ног. На мгновение ей захотелось тряхнуть головой, сказать: «Да, я отказываюсь участвовать в вашей безумной затее», хлопнуть дверью, оставить за спиной этот мертвый дом, этого неприятного старика, этот жуткий вечер. Но разум возобладал над эмоциями. Наниматель шел на этот риск ради своего прошлого, она – ради будущего.

– Нет. Я готова. Мы приступаем?

– Да, ждали только вас.

В зале, просторном настолько, что многочисленные свечи не могли полностью разогнать царящий в нем мрак, собрались еще шестеро гостей. По роду своих занятий Амалия знала каждого из них, однако вместе эти выдающиеся в своих областях люди собрались, на её памяти, впервые. Несомненно, каждый из них был привлечен щедростью Назарова. Не бескорыстной, конечно же.

В центре зала стоял громадный прямоугольный стол. Вокруг него по полу расползлись причудливые узоры, символы и письмена на языках, последние носители которых канули в Лету сотни и тысячи лет назад. В центре стола покоился длинный узкий предмет, укрытый белой тканью, похожей на погребальный саван. Амалия догадывалась – нет, знала – что скрывается под покровами. По спине пробежали мурашки. Вновь захотелось развернуться и бежать отсюда, как можно скорее. Над столом и его ужасным содержимым, почти невидимое в темноте, нависло огромное старинное зеркало в дорогой оправе, удерживаемое толстыми канатами. Убранство комнаты дополнял еще один столик, кажущийся настоящим карликом на фоне обеденного монстра. Его занимали стопки книг, а также поднос с семью хрустальными бокалами, наполненными мутной жидкостью.

От группы гостей отделился единственный, с кем Амалия работала в прошедший месяц – Олег Нейман, болезненно худой тип с длинными сальными волосами и орлиным носом. Неприятный человек, но безмерно образованный и талантливый – она успела в этом убедиться.

– Госпожа Штеффель, спасибо, что присоединились к нам. Без вас сегодняшний вечер не имел бы смысла. Начнем?

– Пожалуй, – с этими словами, наниматель отправился к столу. Он ненадолго остановился перед свертком. Его ладони скользнули под ткань – а затем занял свое место во главе.

Амалия последовала за ним, почти уже уверенная, что тем самым предопределяет свою участь.

19 октября 1880 года, Санкт-Петербург, Адмиралтейский проспект.

– Вы весьма интересный человек, господин Корсаков, – медленно, словно смакуя каждое слово, проговорил жандармский полковник, не переставая сверлить взглядом сидящего напротив Владимира. Они находились в маленьком душном кабинете без окон. Где-то рядом, за этими стенами, шумел Невский, плескалась Нева, звенел колоколами Исаакий – но здесь царила мертвая тишина и затхлость. Убранство отличалось редчайшим аскетизмом – стол, два стула (один занимал хозяин кабинета, второй – сам Корсаков), книжный шкаф, забитый папками и старинными книгами. Не то монашеская келья, не то склеп.

Молодой человек ощущал неприятный холодок, скользящий по спине. Не сказать, что жандарм выглядел устрашающе – обыкновенный мужчина, разменявший шестой десяток. Тронутые сединой редеющие волосы, тонкие усы, крупный нос – ничем не примечательное лицо. Да, очень высок, настолько, что вынужден слегка сутулиться под низким потолком. Да, могучие руки, которыми, казалось, можно крошить в песок кирпичи. Да, с неприятным низким скрипучим голосом и колючим взглядом. Но Владимир, несмотря на свою молодость, успел столкнуться с такими ужасами, что свели бы с ума (или в могилу) и более зрелого мужчину. Несмотря на это, сейчас он сидел на стуле перед внешне обыкновенным жандармским полковником – и чувствовал себя кроликом, которого удав вежливо пригласил посетить свои охотничьи угодья.

– Двадцать шесть лет. Единственный сын действительного статского советника Николая Васильевича Корсакова. Внук героя Отечественной войны Василия Корсакова, – полковнику не нужны были записи, он не сводил глаз с лица собеседника, извлекая факты из памяти. – Родился в Смоленской губернии. Обучался на дому, затем в гимназии. По окончании отправился в кругосветное путешествие. В 1874 году поступил в Московский университет. И вдруг – пуф! Исчез перед самой войной1, без объяснения причин. Вернулся в 1878, с именным письмом графа Милютина2, без малейших препятствий восстановившись и закончив обучение. Перебрался в столицу, где и пребывал до июня сего года, снова пропав на несколько месяцев. Да вы просто маэстро исчезновений, Владимир Николаевич!

– Вы так много знаете обо мне, а я – ничего о вас, господин полковник, даже вашего имени. Несколько несправедливо, не находите? – несмотря на нервозность, которую внушал ему полковник, Корсаков заставил себя невежливо ответить вопросом на вопрос.

– Не нахожу, за справедливостью вам к народникам! – весело оскалился жандарм. – Не воспримите, как побуждение, Владимир Николаевич, это я так, озорничаю. Что же касается имени… «Что в имени тебе моем», как сказал поэт. Отмечу лишь, что в министерстве у нас есть общий знакомый, премного вам благодарный за предпринятое летом путешествие.

Корсаков постарался сохранить бесстрастное выражение лица, хотя больше всего ему хотелось досадливо поморщиться. «Мсье N»! Владимир надеялся, что чиновник сохранит его участие в охоте на художника-убийцу Стасевича3 в тайне. Все-таки якшание с молодым оккультистом, простительное развращенному свету, не пристало могущественному бюрократу, представившемуся, как «Мсье N», в миру – товарищу министра внутренних4 дел Назарову, который так пекся о своей анонимности при встрече. Зря, конечно – Корсаков умел пользоваться своими связями, и, к моменту встречи в кафе «Доминик», прекрасно понимал, с кем имеет дело.

– Не корите его строго, – словно прочел его мысли полковник. – Ваш знакомый отличается образцовой скрытностью, но, так уж получилось, что подобные события не имеют ни малейшего шанса пройти мимо меня.

– И вы вызвали меня сюда потому, что… – начал Корсаков и выжидающе замолчал.

– Потому, что мне интересны обстоятельства исчезновения одного петербургского художника и гибели одного уездного исправника из Пермской губернии, – жандарм выдержал паузу, пристально рассматривая резко вспотевшего (то ли от духоты, то ли от напряжения) Корсакова, а затем громко и хрипло расхохотался. – Видели бы вы себя в зеркало, Владимир Николаевич! Будьте покойны, ваш вояж имеет к сегодняшнему разговору исключительно опосредованное отношение. При условии, что вы не откажетесь выполнить одну мою просьбу, конечно, – сказано это было спокойно, но Корсаков прекрасно понимал, на что хозяин кабинета намекает на самом деле. – Скажите, вы встречались с упомянутым господином из министерства после возвращения?