Только потом, во время медленного танца мужчин, которые пели «зара хая ве-каяма»^[182], когда моѓель подозвал Йонатана и Алису, вынул изо рта маленького Идо Лехави пропитанную вином марлю и принялся объяснять, как менять ему повязки, Йонатан заметил тяжелый взгляд Алисы. На мгновение он ощутил леденящий, пробирающий до дрожи холод.

Сидя на праздничной трапезе в тесном зале при синагоге, они играли роль взволнованных родителей, тревожась от любого всхлипа младенца, благодаря каждого, кто подходил осыпать их поздравлениями. Только когда они вернулись в дом Бардахов, оставив обе пары родителей наводить порядок в зале, потому что младенца пора было кормить, а это Алиса предпочитала делать дома — только тогда разнеслись ее неизбывные рыдания и вместе с ними вопль:

— Хватит! Надоело! Мы же договорились об Ади. С чего ты вдруг сказал «Идо»? Хватит. Есть предел. Я так больше не могу. Хватит. Ты и двое твоих братьев ломаете мне жизнь!

Продолжая рыдать, она демонстративно прижала к себе своего Идо одной рукой, а второй оттолкнула Йонатана.

— Верно, мы договорились об Ади, но я ничего не мог поделать, на меня что-то нашло, я в самом деле не знаю, что случилось, и сразу хотел это исправить, но не мог так поступить — папа бы страшно обиделся.

— А как же моя обида, моей семьи и то, что ты не посчитался с нашим уговором, — все это не считается?

Она обратила на него полный ненависти взгляд и послала из глаз черных карающих ангелов^[183]. Ему хотелось заплакать и упасть в ее объятия — зачем сейчас все эти разборки, пусть будет Ади, кого это волнует. Но презрение в глазах Алисы все усиливалось, и Йонатану показалось, что земля вскоре разверзнет уста свои и поглотит его^[184], и ему захотелось спуститься внутрь корабля, лечь и заснуть^[185]. Даже погрузиться во чрево какой-нибудь рыбы. Но вместо этого дверь раскрыла дрожащей рукой мать Алисы, и ее лицо выражало враждебность, смешанную с глубоким, неизгладимым разочарованием. Ужаснее всего было то, что она молчала, не говорила ни слова, не ругала его, как он мог так поступить после того, как они ей специально сообщили об этом только вчера, и она пригласила всех своих родственников со всей страны, даже тетю Лею, чудом пережившую войну, побывавшую в лагере для переселенных лиц, а ныне страдающую от прогрессирующей глаукомы и почти слепую — и та специально вызвала такси, чтобы из дома престарелых в Герцлии поехать в Шаарей-Ора, водитель такси ждал ее в течение всего мероприятия, тетя Лея потратила огромные деньги ради того, чтобы оказаться на обрезании первого младенца, названного именем ее брата Эдди, благословенной памяти. Господи всемогущий, как он мог?

16

Как восемь дней назад, перед ним снова во всей своей остроте встал вопрос: кому теперь позвонить. Вопрос, казалось бы, незначительный, но от ответа на него многое зависело — как и от того, например, где находиться в Йом Кипур или с кем напиться на Пурим. Словом, один банальный вопрос может быть соткан из переживаний, боли, злости и даже мазохизма.

Йонатан позвонил Мике и боязливо спросил:

— Мика, где ты? Ты мне нужен.

— Чего ты еще от меня хочешь? — неприязненно буркнул Мика. В его голосе еще звучали нотки обиды.

— Не спрашивай, — Йонатан вкратце пересказал все, произошедшее с момента обрезания.

— Ненормальная твоя Алиса, ненормальная, — Мика использовал повод напасть на женщину, которая никогда не могла скрыть своей к нему неприязни, но, увидев, что Йонатан не реагирует на его выпады, немного смягчился. — Знаешь что? Давай посидим вдвоем спокойно. Я уже в Иерусалиме, в своей комнате, занимаюсь иском против Гейбла. Помнишь этого Горена? Говорю тебе, он самый настоящий шут, постоянно требует денег, а взамен ничего не обещает. Теперь я нашел кого-то посерьезнее: Михаэля Лопеса, он сюда из Парижа приехал работать. Этот не шутки шутит.

Но у Йонатана не было сил на осмысление Мининых монологов, и он перебил:

— Ладно, созвонимся, когда я буду в Иерусалиме, — и сел на последний автобус из Шаарей-Ора.

Липкий страх ни на минуту не покидал его, и Йонатан намеренно не сопротивлялся болтанке в автобусе, чуть ли не специально ударяясь об окно. Испарину, выступавшую на ладонях, он утирал о тонкие субботние брюки, в которых был на церемонии обрезания. Оказавшись на полупустой центральной станции в Иерусалиме, он испугался еще сильнее. Ему мерещилось, что каждый находящийся на станции человек представляет для него угрозу. Чтобы поскорее прогнать страх, он набрал номер Мики:

— Я уже на станции, — произнес он неохотно, даже стыдливо: он, Йонатан Лехави, кого считали подающим надежды ученым ешивного мира, о ком все говорили с уважением, теперь полностью зависит от Мики, клинический диагноз которого включает гипоманию и биполярное расстройство^[186].

— Ты говорил, что живешь в какой-то комнате? Где именно эта комната? — спросил он Мику.

— Ты что, не знаешь? — шутливо ответил Мика. — На верхнем этаже ешивы на въезде в Иерусалим, последняя комната слева, номер семьдесят один, постучи быстро три раза, и я тебе открою.

Должно быть, у Мики кончились деньги, и теперь он скитается по незаселенным комнатам в ешивных общежитиях, проникает туда и живет, пока его не выгонят, пришел к выводу Йонатан. Он шел по длинному коридору второго этажа общежития, видел заполненный учащимися бейт мидраш — и что-то внутри него сдвинулось и вышло из берегов.

Мика никуда не денется, как и комната, которую он занял, сказал себе Йонатан, осторожными шагами заходя в большой зал, взял Гемару, лежавшую на одном из пюпитров сзади, и, словно унесенный мощным течением, погрузился в главу в конце трактата «Кидушин». «Раби Меир учит, — читал он медленно, нараспев, как не делал уже много лет, с тех пор как оставил ешиву в Йоркеаме. — Каждый человек должен учить своего сына чистому и легкому ремеслу и просить милосердия у Того, Кому принадлежит богатство и имущество^[187], ведь ни бедность не от ремесла, ни богатство не от ремесла, а только от Того, чье богатство. …Тосефта учит:^[188] рабби Неѓорай говорит — я оставил все ремесла мира и учу сына только Торе». Йонатан задумался, есть ли у него ремесло и считается ли ремеслом преподавание полным гормонов старшеклассникам и готов ли он на время бросить Бецалели и вернуться к Торе, посвятить ей всего себя. Ему вспомнился другой отрывок из «Кидушин», с двадцать девятого листа, о том, что отец обязан учить сына плавать, «пускать его по воде» — быть может, плавать не только в реке, среди грозящих утопить его волн, но и по непредсказуемым волнам этой жизни.

Сожаление об уходе из ешивы все сильнее жгло ему глаза — если бы он только остался, не позволил бы себе поспешно и напрасно отступить, к чему побудила его Алиса, пусть и не говоря этого явно, а просто устроив иной образ жизни, называемый ею «нормальным».

Если бы он устоял, не поторопился сбежать из ешивы в Йоркеаме, если бы не ушел в себя после смерти Идо (как Эммануэль, когда его Идо Беэри погиб на войне) — тогда бы он, Йонатан Лехави, сейчас был ведущим преподавателем в ешиве, у него были бы ученики, он построил бы свой педагогический метод на Рамбаме и ришоним, и благодаря ему ученики оставались бы в мире Торы, сами бы становились преподавателями, распространяли бы его метод среди нового поколения учеников. Что еще еврею нужно, ведь счастлив тот, чей труд — Тора^[189]. Пока его переполняли эти «если», позвонил Мика и спросил, где он.

— В бейт мидраше, — прошептал Йонатан, вспомнив, что у двери висит большой плакат: «По указанию главы ешивы просим не говорить в бейт мидраше по мобильным устройствам». Он уже видел множество направленных на него неодобрительных взглядов, а Мика тем временем насмешливо говорил:

— Зачем ты туда пошел? Скучно тебе? Иди уже сюда, поверь мне, там от тебя ничего не убежит. Книги никуда не денутся. Поверь.

Йонатан знал, что желание угодить снова велит ему поспешить по огромному коридору, дверь за дверью, минуя портреты прошлых руководителей ешивы, взирающих на него строго и хмуро. Он бежал, будто шеренга студентов ешивы рьяно гонится за ним, неистово обвиняя: как ты посмел закрыть Гемару? А за ними еще вереница преследующих корит: только твоя жена родила, как ты от нее сбежал, какая жестокость (они говорят на ашкеназский манер, ахзориес^[190], и «жестокость» от этого звучит гораздо хуже), да еще и не сдержал слова и назвал ребенка Идо, а ведь кто изменяет договору, тот в проигрыше^[191], и ведь мир в твоей семье с Алисой важнее всего. И все это ты совершил на обрезании своего первенца, чей путь к вам после выкидыша был нелегок — сына, которого тебе еще учить ремеслу, и что ты ему объяснишь? Что в вашей семье распространено ремесло побега и отступления?