Он достал фонарь и осветил деревянную вывеску, спрятанную за задним сиденьем автомобиля:

«В вечной памяти будет праведник»^[163]

Сад в светлую память об Идо Лехави,

сыне Беэрота и Торы,

умершем четырнадцати лет.

В едином порыве они, не теряя ни минуты, начали копать. Как никто не услышал и не проснулся, насколько действительно просто проникнуть в поселение посреди ночи, содрогнуть в нем мертвых и умертвить содрогающихся, продолжить ненавидеть ненавидящих, и что сейчас с Алисой? Йонатан надеялся, что она спит и будет спать, когда он вернется, он погладит ее, а она протянет сонную руку и погладит его в ответ, и они заснут вместе и проснутся первым утром своих новых шева брахот.

Пятнадцать ям уже выкопано, Мика несет кипарисы, разрывает черный целлофан, удерживающий землю и корни, и погружает каждый кипарис в яму. Они, словно сговорившись, с удовольствием представляют, как рав Гохлер шагает на шахарит в синагогу, с вылезшим из-под черного костюма воротничком и пакетом с талитом под мышкой, и случайно натыкается взглядом на выросший у него под носом сад. Оба сосредоточиваются на том моменте, когда он видит вывеску, морщит лоб, кривит нос и пытается сфокусировать взгляд, как на рынке «четырех видов» в поселении накануне Суккота, когда он снимает очки, осматривает лулавы и проверяет, полностью ли закрыт средний лист и нет ли грязи в верхней трети этрога, которая бы испортила великолепие цитрусового плода. Он не захотел сказать надгробную речь по Идо, а теперь каждый день ему станет докучать вид сада в память о нем. Разрушить сад он не сможет, удовлетворенно отметили про себя братья. Мика без конца фотографировал на свой новый айфон, обещая:

— Утром отправлю фотографии в областную газету, констатирую факт. Завтра поглядим на рава Гохлера. Посмотрим, посмеет ли кто-нибудь разрушить сад.

После краткой передышки Йонатан вновь принялся копать ямы. Мика с отеческой заботой помещал в каждую яму тоненький кипарис, а Йонатан закапывал. Мика поливал водой из канистры, а Йонатан, обливаясь ручьями пота, снова уплотнял землю, вспоминая, как вместе с Микой закапывал могилу Идо на Масличной горе.

Он вдруг заметил луч света и предупредил Мику:

— Осторожно. Кто-то нас засек.

Они испуганно улеглись на землю. Подъехал сторож, остановил машину и посветил прожектором в их сторону. Им казалось, что луч задевает их, что человек вот-вот выйдет из джипа, и все поселение прибежит посмотреть на взломщиков, застреленных насмерть храбрым сторожем. Но сторож был сонный, он ограничился беглым лучом света и уехал. Они медленно поднялись, и Мика выпалил:

— Идо нам помогает сверху, наверняка он покатывается со смеху над этим тупицей сторожем.

Они уже воображали, что почти закончили работу, осталось лишь повесить знак, сфотографировать его и двигать обратно.

Мика неторопливо направился к машине, осторожно, словно вынося новорожденного на мороз из больницы, достал вывеску, и в это самое мгновение позвонила Алиса и заорала на Йонатана, заливаясь слезами:

— Поверить не могу, что ты уехал! У меня отошли воды, приезжай быстрее! Я в такси в Эйн-Карем.

Йонатан позвал Мику:

— Едем назад! Алиса рожает! Она уже по пути в больницу!

Мика ответил:

— Невероятно.

Йонатан напрягся и с истерическим напором сказал:

— Да, и не забудь, что ты мне дал слово, иначе я бы не поехал.

— Конечно, едем. Конечно. Никаких проблем, только вывеску приделаем. — ответил Мика.

Но Йонатан перебил его:

— Ничего подобного, ты обещал, что мы вернемся, и мы возвращаемся сейчас же. Никаких вывесок.

Мика возразил:

— Это займет одну секунду.

Но Йонатан повторил:

— Нет. Ты обещал.

Мика выругался, но уступил:

— Ладно, главное, что мы начали возводить в его честь площадку. Знаешь что? По-моему, мы свое сделали, и кто вообще такие этот рав Гохлер и все это придурочное поселение.

На воротах никого не было, и Мика сунул руку в карман, куда, как ему представлялось, он положил ключ, но карман был пуст.

— Черт, ключа нет! — воскликнул Мика. Йонатану казалось, что он вот-вот лопнет, а Мика произнес: — Наверное, он выпал, когда мы растянулись на земле, я вернусь туда и найду его.

Они вернулись в сад и пустились на поиски ключа, подсвечивая себе фонарем, но не отыскали его, и Мика, несмотря на протесты Йонатана, прислонил к большому дереву посреди сада вывеску и вспомнил, что вернул ключ на свое место. Они поехали назад к воротам, на этот раз там оказался сторож, который посветил на них своим фонарем и неожиданно знакомым голосом спросил:

— Вы же Лехави?

И Мика закричал в изумленное лицо Ариэли-старшего:

— Ариэли, умоляю, открывай скорей, мы едем в больницу!

12

В канун Пурима в Беэроте устраивали три отдельных празднования. Одно, мужское, — в банкетном зале при синагоге, второе, женское, — в библиотеке, а третье, смешанное, — в отремонтированном клубе. Последний праздник сами участники подчеркнуто именовали «семейным» и оскорблялись, когда другие пренебрежительно называли его «смешанный». Разумеется, там не происходило, упаси Господь, смешанных танцев, как было принято в прошлом поколении движения «Бней Акива»^[164], а всего лишь разыгрывалось какое-нибудь небольшое развлекательное представление.

Эммануэль не был уверен, пристало ли ему идти на мужское празднование. Тридцатидневный траур по Идо уже истек, но сердце запрещало ему веселиться.

Порадуйся немного, сегодня Пурим, нехорошо все время тонуть в печали, уговаривала его Анат сходить хотя бы ненадолго. Наконец он оказался в банкетном зале при синагоге. Даже совсем отдалившись от ешивного мира, он не позволял себе принимать участие в «смешанном» праздновании вместе с плюралистами, которых втайне презирал и обзывал «лайтами».

В зале ешиботники и семейные мужчины танцевали в едином белом вихре. В центре круга скакал рав Гохлер, весь в поту. Его рубашка и цицит выбились из-под ремня, глаза были закрыты в упоении от новой песни «Ибо Ты обильно одарил меня милостями»^[165]. Именно в тот год, когда Эммануэль не удостоился милостей, эта песня, будто по иронии судьбы, стала неофициальным гимном поселения.

Один из студентов наклонился возле Эммануэля, и его вырвало. Эммануэлю стало гадко от этого, от назойливо звучащей песни, от вида рава Гохлера, пляшущего в деланном экстазе. Со дня похорон Идо история с равом Гохлером не разрешилась, а становилась все туманнее, и Эммануэль предпочитал не сталкиваться с Гохлером ни на улице, ни в синагоге. То ли болела голова тогда у Гохлера, как утверждала его жена в сдержанном извинении перед Анат, то ли не болела — какая мне разница, подумал Эммануэль и только собрался отправиться домой, как его крепко схватил Ариэли со словами «рабейну^[166] Эммануэль, пойдем в середину» и поволок во внутренний круг. Но Эммануэль упирался — ему неприятно было входить в быстрый, бурлящий ритм молодежи. Тогда Ариэли втащил его в средний круг — тот, где находился рав Гохлер.

— Ты должен танцевать, — увещевал он, и из его рта при этом тянулась нить слюны. — Двое раввинов поселения обязаны станцевать вместе! — вдруг закричал он.

Рав Гохлер, порядочно пьяный, сжимающий в руке бутылку арака «Захлауи» и мокрый от пота, оставил свое место в кругу танцующих, подошел к Эммануэлю и сказал, не открывая глаз: «Реб Эммануэль, я вас так люблю, так обожаю. Но как вы могли допустить такое упущение — отказаться от мицвы^[167], отвергнуть величайшее прославление Господа. Это сильнее укрепило бы наше место здесь. Все в мире знали бы, что мы вернулись домой, ведь мы не только живем в Беэроте, учим Тору в Беэроте, молимся в Беэроте — но и умираем в Беэроте, ложимся в землю в Беэроте, ждем воскрешения мертвых в Беэроте. Посреди чудовищной личной боли на ваш порог явилась возможность освятить наследие наших предков — кто знает, быть может, именно ради этой возможности на вас пали ужасные страдания — а вы, несмотря на все ваши чудесные и поразительные богословские таланты, не выдержали такого колоссального испытания».