Сверстники Идо не спешат покидать дом скорбящих. Они сидят во дворе, разговаривают, пытаются помогать, когда нужно. Иногда кто-то из них берет себя в руки, пробирается через массу людей, доходит до ряда скорбящих близких и рассказывает о чувствительности Идо, о готовности помочь. Но большинство разговоров, конечно, посвящены его незаурядной усидчивости, возвышенным качествам, сосредоточенным молитвам. Ариэли каждый вечер приносит коробку пиццы, а Новик звонит из мясной закусочной, что возле выезда из Иерусалима, спрашивает, привезти ли что-то, и всегда привозит лепешки, полные куриных сердечек. Складывает их в сумку-термос, чтобы сохранить теплыми до Беэрота. Мика заливисто над ним смеется и говорит: «Новик, герой, ты всегда знаешь, что мне по вкусу. Ты один в Беэроте разбираешься в мясе». Находятся те, кто осуждает этот смех, ведь всему свое время, и в дни шивы смеяться не следует.

С наступлением ночи Мика убеждается, что в доме никого не осталось, идет в комнату Идо и пытается втиснуть свое крупное тело в мелкое пальто младшего брата. Пальто не дается, Мика с ним немного борется. Я должен его надеть и добиться, чтобы его запах пристал ко мне, думает он, неожиданно тяжело дыша. Поняв, что не получится, разочарованно снимает пальто, прикладывает нос к рукавам, осторожно проходится по легким следам пота на воротнике, по нескольким задержавшимся на рукавах волоскам и чешуйкам перхоти.

В то же самое время Йонатан посреди гостиной посвящает четверть часа расслаблению и растяжке. Потом удостоверяется, что Эммануэль и Анат ушли в свою комнату, и выходит. Мика уже ждет его на улице, и они выпивают немного арака^[145] на траве у входа в дом. Йонатан кривит губы и, словно пристыженно оправдываясь, напоминает, что в Талмуде говорится — вино создано только для того, чтобы утешать скорбящих^[146].

В конце шивы на Масличной горе собралось немало людей, чтобы открыть памятник, как принято у прушим в Иерусалиме, которые не ждут тридцатого дня, а открывают надгробие сразу по окончании шивы. Прочли стихи из псалмов, начинающихся буквами имени Идо, затем — стихи 119-го псалма, начинающиеся на буквы слова «нешама». Эммануэль, Йонатан и Мика громко прочли кадиш, и после слов «творящий мир в небесах сотворит мир и для нас, и для всего Израиля, и скажем — амен» застыли на месте, и никто не смел нарушить тишину и подойти к ним. Однако через минуту-другую Мика стал напевать «нигун^[147] Идо».

«Прошу всех присоединиться», — прошептал он, и все начали подпевать печальной мелодии, которую Мика титуловал именем Идо. Когда мелодия окончилась, Мика запел ее второй раз, и Йонатан ожидал, что запоет и в третий.

«Хватит, Мика, людям пора расходиться», — предупреждающе шепнул он на ухо брату. И тогда, как будто заранее все подробно спланировал, Мика бросился на могилу ничком, прижался лбом к черным словам «Идо Лехави» на надгробии, обнял стих «мой возлюбленный пошел в цветники» и затрясся от глухих рыданий. Как он смеет, разозлился Йонатан, и сердце его исполнилось стыда и зависти к свободе брата делать все, что тому вздумается.

Когда они оставили могилу и собрались идти, Ноа спросила Мику, хочет ли он вернуться в Беэрот с ней и Амноном, но тот важно ответил: «Спасибо, но у нас с Йонатаном есть одно дело».

Они поехали в офис «Хевра кадиша», где Мика напористо заявил усталому бородатому секретарю: «Я серьезно настроен», — его лицо дрожало от чрезмерного убеждения. «Что „серьезно“? — вполглаза глянул на него бородач. — Что с тобой? Я не продаю участки людям с черными волосами. У меня правило — только седоволосым. Что у тебя в голове творится?» — «Скажите мне, сколько стоит участок, и увидите, что я серьезно», — яростно запротестовал Мика. «Я еще раз тебя спрашиваю, — заорал бородач. — Если ты умер, то ты мертв. Так какая тебе разница, где тебя похоронят? Какая разница?»

«Я хочу быть похоронен рядом с братом! — воскликнул Мика, бросая на Йонатана недоумевающий взгляд. — И ты, Йонатан, тоже должен этого хотеть! Иногда ты меня просто поражаешь. Ты такой эгоист, тебя как будто ничто не заботит, как будто со смерти Идо прошла не неделя, а год-два».

По ночам, перед тем как заснуть, Анат отчаянно шептала Эммануэлю: «Эммануэль, я должна уехать из Беэрота». Она говорила «я», а не «мы». Эммануэль поймал себя на желании погладить ее черные волосы, стремительно засеребрившиеся в последнюю неделю, и сказать, что ему неважно, где они будут жить. Однако он ответил: «Анат, мы живем здесь. Мы покинули Иерусалим, чтобы строить Беэрот. Я хочу, чтобы мы жили здесь, и здесь хочу умереть».

Йонатан и Мика в то время стремились как можно меньше находиться дома. «Дух Идо вцепляется мне в волосы, — сказал как-то Мика Йонатану, увидев того лежащим на диване и бессмысленно глядящим в одну точку. — Давай что-нибудь сделаем в его память, я чувствую, что он просит меня сделать что-то в память о нем».

Но у Йонатана не было сил говорить. Он не мог избавиться от ощущения, что со смертью Идо в нем словно поселилось маленькое взрывное устройство, которое включается при его приближении к людям с тем, чтобы поговорить, забыться. Он стеснялся трижды в день ходить в синагогу и служить кантором, как того требовали обычаи траура. Старался избегать человеческих прикосновений, ощущая себя неудачником, в каком-то смысле поверженным смертью.

«Ѓалаха обязует выходить из дома, — сказал Йонатан Мике, когда они бежали в синагогу, чтобы не опоздать на вечернюю молитву, не пропустить, заслужить право сказать перед началом молитвы кадиш сирот. — Она запрещает оставаться одному, запираться в боли. Она велит — выходи, подыши воздухом, повидай людей, будь им кантором. Скажи кадиш на арамейском, не зная ни слова на этом языке», — добавил он не без зависти к отличной физической форме Мики. «Возможно, это-то нам и поможет: знать, что мы ничего не понимаем», — без малейшей одышки ответил Мика.

Близился тридцатый день от ухода Идо, и Эммануэль решил организовать церемонию пробуждения. «Нужно что-то сделать, чтобы пробудить сердце: позвать окрестных раввинов, попросить рава Гохлера и немного укрепиться. Ведь сказано — если один из общества умер, заботы разделит все общество^[148]», — пробовал он объяснить Йонатану, почему отошел от привычки отдаляться и взялся организовывать вечер.

Но Йонатану, и особенно Мике, было обидно, что после оскорбления перед похоронами отец все еще наивно гоняется за равом Гохлером. У них не было ни малейшего желания делиться памятью с людьми, которые не знали Идо, слушать длинные поучения, не имеющие ничего общего с их младшим братом. У них не было сил пробуждаться — хотелось только свернуться вместе в клубочек, раствориться в бесконечном сне и проснуться, только когда Идо окажется здесь и с улыбкой скажет: вот, я вернулся, что вы, мне только нужно было там сделать кое-какую мелочь, вот и все.

Но когда они высказали отцу свое недовольство, Анат подошла к Йонатану и умоляюще сказала: «Йонатан, изучение Торы на церемонии умножит заслуги Идо в вышнем мире».

И Йонатан, беэротский паинька, конечно, поддался ее мольбе и всю церемонию молчал. Он думал: по крайней мере, я выполняю тем самым заповедь почитать родителей, а это, между прочим, не такая уж простая заповедь.

Вся ешива Йонатана приехала из Йоркеама. Собравшиеся слушали речи пробуждения к приближающемуся празднику Пурим и бесконечные обращения к словам Равы о преимуществе поколения Эстер перед поколением Моше: «…вновь приняли ее в дни Ахашвероша»^[149]. Наконец встал рав Лидер (всех тронуло, что он и на сей раз приехал в поселение) и прочел остроумную проповедь о спорном вопросе, следует ли в иерусалимском районе Рамот читать Свиток Эстер четырнадцатого адара^[150] или, наоборот пятнадцатого, как в городах, обнесенных стеной. Закончив речь, разрыдался.

«Какие ожидания у нас были от этой семьи, сколько мы ожидали и от отца, и от сына. Ай-ай-ай, у меня много монет, но нет менялы, кому их отдать^[151]», — хлопнул он в ладоши.