На уроках «болотные крысы» и «деревенщины» сидят слева, занимая переднюю часть класса. Это своего рода негласный закон. Представители темнокожего сообщества оккупируют правую часть и большинство задних парт. Разномастная группа «нонконформистов» и «не таких, как все» — ребят с индейскими корнями, азиатов, панк-рокеров, пары-тройки ботаников — располагается на бесхозном пространстве по центру.

Подумать только, они сами проводят сегрегацию!

Интересно, а эти ребята вообще в курсе, что на дворе тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год?

— Да, нафига нам это? — подает голос еще одна девчушка. Кажется, ее фамилия начинается на «г»… Точно, Гибсон! Она сидит в среднем ряду, не вполне вписываясь ни в одну группу: ни белая, ни черная… Похоже, полукровка. А может, потомок коренного американского населения?

— Это называется «книга», мисс Гибсон, — замечаю я. Выходит куда язвительнее, чем хотелось бы, — профессионал такого допускать не вправе. Но что поделать, когда к четвертому уроку ты уже дошла до белого каления. — Внутри у нее странички. Их надо открыть и прочесть слова.

Впрочем, я уже и сама не знаю, как этого добиться. На огромные девятые и десятые классы мне выдали всего один комплект «Скотного двора» из тридцати экземпляров. Книги выглядят довольно старыми — страницы пожелтели от времени, но корешки по-прежнему прямые и жесткие, а значит, книги никто не открывал. Я отыскала их вчера в насквозь пропахшем плесенью шкафчике. Воняет от них ужасно.

— Давайте узнаем, чему нас может научить эта история. Что она говорит о том времени, когда она была написана, и о нас — тех, кто сидит сегодня в этом классе.

Гибсон подцепляет красным блестящим ногтем обложку и, пролистав несколько страниц, откидывает назад прядь волос:

— А зачем нам это?

Пульс у меня подскакивает. Ну что ж, зато кто-то наконец открыл книгу и завел разговор… со мной, а не с соседом. Может, вся беда в том, что сегодня первый учебный день, и мало-помалу мы раскачаемся. Сказать по правде, школа сама по себе не слишком вдохновляет. Бетонные стены, выкрашенные в серый цвет, провисающие книжные полки (похоже, их не меняли со времен Второй мировой), окна, небрежно замазанные черной краской. Тут впору держать преступников, а не детей.

— Ну, во-первых, для того чтобы я смогла узнать, что вы думаете. Одно из отличительных свойств литературы заключается в ее субъективности. Каждый из нас читает одну и ту же книгу по-разному, потому что все мы смотрим на мир по-своему, применяем прочитанное к разному житейскому опыту.

Я замечаю, что ко мне поворачивается еще несколько голов — в основном это те ученики, что сидят по центру: ботаники, изгои и «не такие, как все». Ну что ж, воспользуемся шансом. Революция всегда начинается с искры, упавшей на сухой трут.

Кто-то на заднем ряду начинает шумно храпеть. А один из учеником с громким звуком выпускает газы. Все начинают хихикать, а ближайшие соседи «отравителя воздуха» вскакивают и с проворством газелей разбегаются, спасаясь от вони. С полдюжины мальчишек затевают потасовку у настенной вешалки, толкая друг друга плечами и локтями. Я велю им занять свои места, но, разумеется, никто меня не слушает. Криком делу не поможешь — на предыдущих уроках я в этом убедилась.

— Тут нет правильного и неправильного ответа. Литература живет по иным законам, — продолжаю я, стараясь говорить как можно громче — слишком уж в классе шумно.

— А, ну тогда это ерунда, — замечает кто-то с задних парт. Я вытягиваю шею, надеясь рассмотреть нового комментатора.

— Но это только при условии, что вы прочли книгу, — добавляю я. — И хорошо ее обдумали!

— А я вот думаю только про обед! — признается рослый парень, один из тех, что толкаются в углу. Я пытаюсь отыскать его в списке учеников, но с педсовета помню только, что и имя, и фамилия у него начинаются на букву «р».

— Да у тебя все мысли об одном, Малыш Рэй! Мозг, поди, не в башке, а в желудке!

Крики в классе становятся все громче. Кто-то из ребят запрыгивает другому на спину.

Я чувствую, как мою кожу покрывает испарина.

В воздухе начинают летать бумажки. Ученики вскакивают с мест. Кто-то спотыкается и опрокидывается спиной на парту; ботанику заезжают по голове ботинком, и парень начинает жалобно всхлипывать.

«Болотная крыса», сидящая у окна, закрывает книгу, с тоской подпирает голову ладонью и смотрит на закрашенное черным стекло, словно мечтает о том, как бы просочиться сквозь него наружу.

— А ну прекратите! — кричу я, понимая все бесполезность своей попытки.

И тут неожиданно — я сама не понимаю, как так получилось, — Малыш Рэй, расталкивая парты, решительно начинает пробираться к той части класса, где сидит «болотная крыса». Ботаники спешно покидают свой ряд. Гремят стулья, а одна из парт грохается на пол со звуком пушечного выстрела.

Я перескакиваю через нее, оказываюсь в самом центре класса, проскальзываю пару футов по допотопной, запятнанной грязью плитке и преграждаю Малышу Рэю дорогу.

— Молодой человек, я же сказала, прекратите! — требую я. Мой голос звучит октавы на три ниже обычного — он хриплый, грудной, какой-то нечеловеческий. Трудно, конечно, добиться того, чтобы тебя воспринимали всерьез, если ты худая и ростом не вышла, но зато кричу я не хуже Линды Блэр в «Изгоняющем дьявола». — Сядьте на место! Немедленно!

В глазах Малыша Рэя пляшет огонь. Его ноздри раздуваются, и в воздух взмывает кулак. В классе повисает мертвая тишина. И тут я чувствую, как от парня воняет. Нестерпимо. Он явно несколько дней не мылся и не стирал одежду.

— Да ты присядь, дружище, не кипятись! — говорит ему один из одноклассников — тощий, симпатичный мальчишка. — С ума сошел, что ли? Тренер Дэвис тебя прибьет, если обо всем узнает!

Кровь отливает от лица Рэя — кажется, будто ему вот-вот станет плохо. Его руки опускаются, кулак расслабляется. Он потирает лоб и говорит:

— Я просто голоден. И чувствую себя паршиво, — парень пошатывается, и на мгновение кажется, что он вот-вот упадет.

— Сядь… Сядь на место, — прошу я, вскинув руку, точно и впрямь смогу в случае чего его удержать. — Осталось еще… семнадцать минут до обеда, — уточняю я, стараясь собраться с мыслями.

Что же делать? Выставить Малыша Рэя перед классом для всеобщего устрашения? Написать на него докладную? Отправить к директору? Какая вообще система наказаний в этой школе? И слышал ли кто-нибудь шум?

Я с опаской смотрю на дверь.

Все воспринимают это как знак того, что урок закончен, хватают рюкзаки и торопливо устремляются к выходу, спотыкаясь о парты и стулья, расталкивая и отпихивая друг друга. Один из парней даже пытается выбраться из класса, перескакивая с одной парты на другую.

Если они выскочат в дверь, мне крышка. На педсовете нам несколько раз повторили главное правило работы: ученикам запрещено появляться в коридорах во время занятий без присмотра взрослых — и точка. А все потому, что дети постоянно затевают драки, прогуливают, курят, разрисовывают стены и вытворяют прочие непотребства, список которых директор школы, вечно усталый и мрачный мистер Певото, отдал на откуп нашему воображению.

«И если уж ученики у вас в кабинете, то именно вы отвечаете за то, чтобы они не вышли наружу».

Я быстро ныряю в самую гущу толпы и первой оказываюсь рядом с выходом. К тому моменту, когда я, раскинув руки, встаю в дверном проеме, успевают сбежать только двое. И тут я снова вспоминаю про «Изгоняющего дьявола». Такое чувство, будто голова моя поворачивается вокруг своей оси, потому что я ухитряюсь разглядеть и пару мальчишек, с хохотом несущихся по коридору, и толпу, сгрудившуюся передо мной. Ученики явно озадачены этой внезапной преградой. Впереди неподвижно стоит Малыш Рэй. Что ж, судя по всему, в этот раз он не настроен меня колотить — и это уже победа.

— А ну вернитесь на места! Что я вам сказала! Немедленно! У нас еще… — я бросаю взгляд на часы, — пятнадцать минут.

Пятнадцать?! Столько я с этой хулиганской ватагой не продержусь. Сегодня этот класс превзошел все остальные, что казалось невозможным.