Но он зажег.
В тот день Карлесса потеряла детей — всех троих.
Эта жуткая история упомянута в журнале. А заканчивается она коротким комментарием, выведенным рукой то ли хозяина, то ли его супруги, а может, надсмотрщика (судя по почерку, записи велись разными людьми):
7 ноября, 1858. Этот страшный день запомнится надолго. Во владениях был пожар, отнявший у нас троих.
Слова «этот страшный день» наводят на размышление. Что они значат? Неужели раскаяние автора этих строк, сидящего за столом с пером в руке и все еще ощущающего запах пепла и гари, приставший к коже, волосам и одежде? Или нежелание признавать ответственность за те условия, в которых погибли трое малышей? Выходит, это день страшный, и он во всем виноват, а не обычай держать при себе рабов, точно в тюрьме. Женщины в таких условиях вынуждены были оставлять детишек без присмотра, чтобы в это время надрывать спину, давая возможность и без того состоятельным господам еще туже набивать кошельки. Сами же рабы не получали ни гроша.
Судя по записям, похороны детей прошли на той же неделе, но о них говорится сухо и коротко.
Время шло, а мы с Натаном все еще читали этот журнал, сидя бок о бок на диване. Наши ноги соприкасались, а пальцы то и дело сталкивались, пока мы пытались разобрать надписи, порядком выцветшие от времени.
И теперь, проснувшись, я напряженно пытаюсь вспомнить все, что было потом, и понять, как же так получилось, что заснула я в кресле, на другом конце комнаты.
— А сколько… сейчас времени? — сонным, охрипшим голосом спрашиваю я, глядя в окно.
Натан, который, похоже, тоже задремал, вскидывает подбородок и смотрит на меня. Глаза у него красные, уставшие. Волосы растрепались. А может, он вообще не спал? Ну хотя бы разулся, что уже хорошо. И даже позволил себе позаимствовать у меня стопку чистых листов из моих школьных запасов — на кофейном столике лежат несколько исписанных заметками страниц.
— Не планировал тут у вас так задерживаться, — говорит он. — Но уснул, а потом решил скопировать план кладбища. Понимаете ли, у меня ведь уже есть договор с похоронной ассоциацией о присоединении участка, но теперь выясняется, что в этой земле погребены люди. Надо выяснить, где начинаются и заканчиваются эти захоронения, — он кивает на квадраты в Библии, которыми отмечены могилы.
— Кинули бы в меня что-нибудь — я бы проснулась и помогла вам.
— Вы выглядели до того умиротворенной, что у меня рука не поднялась, — с улыбкой признается он. Утреннее солнце поблескивает в его глазах, и у меня вдруг возникает ощущение мурашек на коже.
А следом в душе просыпается ужас.
«Нет! — говорю я себе. — Твердое и бесповоротное нет!» В моей жизни сейчас выдался странный период, полный неприкаянности, тоски, одиночества, неуверенности. И сейчас я уже знаю о Натане достаточно, чтобы понять, что с ним творится то же самое. Мы представляем опасность друг для друга. Я еще не оправилась от недавнего разрыва, а он… Точно не знаю, но сейчас неподходящий момент, чтобы это выяснять.
— Когда вы заснули, я продолжил читать, — поясняет он. — Хотя, наверное, правильнее было бы поехать в город и снять комнату в мотеле.
— Это было бы очень глупо, — возражаю я. — Вы же знаете, что в Огастине мотель только один, и он просто ужасен. Я там ночевала разок, когда только приехала в город.
Странно, что Натан собирался ночевать в мотеле. Ведь это его родной город, где львиная доля всего принадлежит его дядям, а ему самому — не только мой дом, но и огромное поместье, расположенное неподалеку.
— Вы не переживайте, соседи судачить не начнут, честное слово, — отпускаю я свою дежурную шутку про кладбище, чтобы показать ему, что риска для моей репутации не существует. — А если уж начнут, да так, что мы их услышим, вот тогда я забеспокоюсь.
На загорелой щеке Натана появляется ямочка, до того симпатичная, что лучше об этом не задумываться, и я себя останавливаю. Но вместо этого в голову закрадывается другая мысль: «Интересно, насколько он моложе меня? Года на два, наверное?»
И тут уж я строго-настрого себе запрещаю думать о нем.
Комментарий Натана, по счастью, дает мне повод переключиться на другую тему, и от этого становится легче. Мы настолько увлеклись путешествием в прошлое Госвуд-Гроува и чтением записей, что я ни словом не обмолвилась о второй причине, по которой пригласила его в гости. Не считая, конечно, желания обсудить с ним старинные книги и удостовериться, что он не прочь их пожертвовать и позаботиться о сохранности документов с плантации.
— Прежде чем вас отпустить, я должна затронуть еще один вопрос, — начинаю я. — Дело в том, что я бы хотела использовать все эти материалы в классе и показать их детям. Очень многие семьи живут здесь из поколения в поколение, и почти все так или иначе связаны с Госвудом, — я внимательно наблюдаю за его реакцией, но он выглядит спокойным. Более того, он слушает меня почти бесстрастно. — В этих реестрах упомянуто много имен: не только проданных, купленных, родившихся и умерших рабов, но также работников, которых арендовали хозяева соседних плантаций, или взятых в аренду для работы в Госвуде. Кроме того, в них указаны торговцы, работавшие здесь или поставлявшие продукты Госсеттам. Одним словом, имен так много, что среди них есть и те, что сохранились до наших дней. Я встречаю эти фамилии в классном журнале. Слышу, как их объявляют в мегафон на футбольных матчах или упоминают в учительской. — Перед моим мысленным взором мелькают лица с самыми разными оттенками кожи, с серыми, зелеными, голубыми, карими глазами.
Натан вскидывает голову и слегка отводит ее в сторону, точно человек, который чувствует приближение удара и рефлекторно от него уклоняется. Может, он никогда не задумывался о том, что эти давние события насквозь пронизывают и нашу нынешнюю реальность.
Раньше я не особо об этом задумывалась, но теперь мне понятно, почему в городе есть и белые, и черные Госсетты. Они все связаны общей сложной историей, которую можно проследить на страницах этой самой Библии, объединены тем фактом, что рабы на плантации носили фамилию своего хозяина. Кто-то сменил ее, когда обрел свободу. Кто-то оставил все как есть.
Уилли Тобиас Госсетт — семилетний мальчишка, похороненный больше века назад рядом с четырехлетним братом и маленькой сестренкой Афиной — это дети Карлессы, не сумевшие выбраться из объятой огнем хибары и погибшие в ней. Все, что осталось от Уилли Тобиаса, — это короткое упоминание на аккуратной карте захоронений, которая теперь лежит на журнальном столике рядом с ладонью Натана Госсетта.
Но есть и другой Тобиас Госсетт — шестилетний мальчишка, не обремененный родительским надзором и слоняющийся в пижаме с изображением Человека-паука по обочинам дорог этого города. Имя свое он получил от давно ушедших предков. И это была единственная фамильная драгоценность, которую они сумели оставить. Имена да истории — вот и все, что у них было.
— Так вот, ребята задумали один школьный проект… Сами, без моей указки. И, как мне кажется, очень хороший… Да что там — просто замечательный!
Натан продолжает внимательно меня слушать, а я подробно рассказываю ему про визит моей пятничной гостьи, про историю библиотеки Карнеги, про реакцию детей, про то, что они в итоге задумали.
— А началось все с того, что я просто хотела пробудить в них интерес к чтению и письму. Переключить их с сухого перечня книг для классного чтения, который они считают ненужным и скучным, на личные истории — точнее даже, на местную историю, с которой они соприкасаются всю свою жизнь. Сейчас многие задаются вопросом, почему дети не уважают себя, свой город, свою фамилию. Да потому что они не знают, что она значит. Не знают ее истории.
Натан потирает щетинистый подбородок, и я вижу, что мои слова заставили его задуматься. Во всяком случае, мне хочется в это верить.
— Вот почему так важно было бы осуществить проект, который они окрестили «Байками из склепа», — продолжаю я. — В Новом Орлеане такое уже делают, когда проводят экскурсии по кладбищам. Дети должны изучить биографию кого-нибудь из тех, кто жил и умер в этом городе или даже на плантации. Это может быть кто-то из родственников или человек, связь с которым они ощущают через века. Им нужно написать о нем. А завершится все это масштабным мероприятием — можно даже сделать его благотворительным, — когда все оденутся в костюмы и, встав у могилы, точно живые свидетели, будут рассказывать историю этого человека. Тогда-то все и поймут, как тесно переплетены судьбы горожан. Поймут, почему жизни обычных людей были так важны тогда, почему они важны сегодня. И почему нельзя о них забывать.
