Встав в хвост очереди в кассы, я принимаюсь разглядывать пирожные в стеклянной витрине. От прилавка, за которым стоит темнокожая женщина, покупатели отходят в самом что ни на есть приподнятом расположении духа. Кассирша — тут все ее зовут Бабушка Ти — коренастая, как и многие огастинцы, седовласая, кареглазая. Одета она в строгое розовое платье — самое то для церковной службы — и шляпку. Она успевает и поболтать с клиентами, и просмотреть чеки, и посчитать в голове итоговую сумму, и раздать детям карамельки, и даже похвалить, снабдив свой комментарий неизменным: «Точно тебе говорю!» — тех из них, кто за неделю успел вырасти по меньшей мере на дюйм.
— Бенни Сильва, — представляюсь я, и она протягивает мне руку через прилавок. Ее тонкие узловатые пальцы сжимают мою ладонь. Хватка у нее крепкая.
— Бенни? — переспрашивает она. — Твой папа, небось, всегда сынишку хотел?
Я хихикаю над ее шуткой, хотя, сказать по правде, чаще всего люди именно так и реагируют на мое прозвище, подаренное мне отцом, прежде чем он решил, что я ему не нужна.
— Сокращенно от Бенедетта. Я наполовину итальянка… и португалка.
— Вот оно как. То-то у тебя такой красивый цвет кожи, — она щурит один глаз и обводит меня внимательным взглядом.
— С таким сложновато обгореть на солнце, и это радует, — стараюсь я поддержать разговор.
— И все-таки будь осторожней, — предупреждает Бабушка Ти. — Большая шляпа тебе не помешает. Солнце в Луизиане жгучее, злобное, как смертный грех. У тебя чек-то при себе, деточка? Давай я тебе все посчитаю.
— Нет, я ничего не заказывала, — отвечаю я и вкратце рассказываю о протекающей крыше и о том, что привело меня в кафе. — Знаете белый домик у кладбища? Я пыталась вчера связаться с агентом, но у него на двери висела записка о том, что он не работает из-за каких-то медицинских проблем.
— Тебе никак Джоанн нужна. Она угодила в больницу в Батон-Руж. Желчный пузырь прихватило. Купи себе ведро битума да обмажь им черепицу вокруг трубы на крыше. Справишься? Мажь погуще, как масло на хлеб. Смола влагу не пропустит.
Отчего-то у меня не возникает никаких сомнений, что эта женщина знает, о чем толкует, и в свое время покрыла битумом не одну черепичную крышу. Возможно, ей и по сей день это под силу. Но я-то почти всю жизнь прожила в городских квартирах. И ни за что не отличу битум от шоколадного пудинга.
— Я слышала, дом, вероятно, принадлежит одному из наследников судьи Госсетта. Вы, случайно, не знаете, где мне найти владельца? Я подставила кастрюлю туда, где капает, но завтра мне в школу на работу, и я не смогу выливать воду вовремя. Боюсь, как бы кастрюля не опрокинулась и не попортила полы, — уж что в моем доме и впрямь можно назвать красивым, так это полы и стены, обшитые кипарисовыми досками. А я очень люблю старинные вещи и не могу вынести даже мысли о том, что они погибнут. — Я новый учитель в школе, преподаю детям английский.
Бабушка Ти моргает пару раз, опускает подбородок и смотрит на меня так, что кажется, будто позади кто-то подошел и приставил к моей голове «рожки».
— А, так ты, значит, и есть та самая «дамочка с приветом».
За моей спиной слышится смешок. Обернувшись, я вижу ту самую неприветливую девчушку, спасшую малыша в мой первый рабочий день. Хотя она и пропускает половину занятий, я успела запомнить, что зовут ее Ладжуна. Впрочем, единственное, что я о ней знаю, — это как правильно произносится ее имя: «Ла», потом «джун» — совсем как «июнь» по-английски, — и затем «а». Вот, собственно, и все. На уроках я пыталась наладить с ней контакт, но основное внимание на себя перетягивают футболисты, оставляя в тени девочек, ботаников и изгоев всевозможных сортов.
— А я тебе так скажу: переставай закармливать этих мальцов пирожными. Особенно Малыша Рэя. Этот тебя до богадельни доведет, — увещевает меня Бабушка Ти, покачивая сучковатым пальцем. — Если уж детки такие голодные, так пускай оторвут свои тощие попы от кровати и придут в столовую вовремя, а не опаздывают на завтрак! Там кормят бесплатно! Кое-кто просто ленится, только и всего.
В ответ я вяло киваю. Выходит, слава обо мне разнеслась до самого «Хрю-хрю и Ко-ко». Мало того, в награду за раздачу пирожных я получила прозвище, выставляющее меня, мягко скажем, редкостной дурочкой.
— Если ребенку позволить лениться, он и вырастет лентяем. Мальчику нужно, чтобы кто-нибудь его приструнил, привил ему любовь к труду. Вот когда я была маленькой, мы все трудились на ферме. Девчушки с малолетства уже и готовят, и убирают, а порой даже работать идут. А когда приходит время учиться в школе да есть в столовой, где для тебя готовят другие, кажется, будто ты попал на какой-то райский курорт. Верно, Ладжуна? Это тебе рассказывает твоя двоюродная бабка Дайси?
Ладжуна опускает голову, нехотя произносит: «Да, мэм», неловко переминается с ноги на ногу и вырывает страничку из чековой книжки, которую держит в руке.
Тем временем Бабушка Ти разошлась не на шутку:
— Вот я в ее годы уже и на ферме пахала, и в саду, и в ресторане бабушке помогала. А еще в школе училась и подрабатывала у Госсеттов — за детьми ихними приглядывала после уроков и на каникулах. Мне тогда лет одиннадцать было — еще меньше, чем Ладжуне сейчас. — За нами с Ладжуной начинает скапливаться очередь. — А в восьмом классе школу пришлось бросить. Тот год выдался неурожайным, а счета от госсеттского «Торгового дома» надо было как-то оплачивать. Тут уж не до учебы. Я неглупая была, так что все понимала. Нельзя же, в конце концов, жить на улице. Пускай дом у нас и не бог весть какой шикарный, и все же крыша над головой. Надо быть благодарным за то, что имеешь, — во все времена.
Я стою и потрясенно молчу, пытаясь осмыслить услышанное. Подумать только, ребенку… — сколько ей тогда было? тринадцать? четырнадцать? — пришлось уйти из школы, чтобы помогать семье заработками. Какой ужас!
Бабушка Ти подзывает Ладжуну к себе, за прилавок, и обнимает за плечи:
— Ну а ты-то у нас умничка. И со всем справишься. Что ты хотела, солнышко? Почему ты стоишь тут, а не столики обслуживаешь?
— У меня перерыв. Все столики обслужены, — Ладжуна кладет рядом с кассой чек и двадцатидолларовую купюру. — Мисс Ханна попросила меня занести деньги самой, чтобы ей не толкаться в очереди.
Бабушка Ти поджимает губы:
— Любят же некоторые пользоваться особыми привилегиями, — она пробивает чек и протягивает Ладжуне сдачу. — Передай это ей, а потом ступай на перерыв.
— Да, мэм.
Ладжуна выходит из-за прилавка, и я чувствую, что мне тоже пора. Позади слышатся нетерпеливые возгласы и притопывания. Повинуясь порыву, решаю купить себе пирожное с банановым кремом, выставленное в витрине. В этом нет никакой необходимости. Да и траты мне сейчас ни к чему, но больно аппетитно оно выглядит! «Вот съем — и настроение сразу улучшится!» — говорю я себе.
— Тот старый дом, в котором ты поселилась, после смерти судьи, как и все остальное, перешел в руки к его родне, — рассказывает Бабушка Ти, пока я расплачиваюсь за десерт. — Двое его старших сыновей — Уилл и Мэнфорд — получили фабрику «Госсетт Индастрис», литейный цех и грушевую плантацию к северу от города. Младший ребенок судьи умер много лет назад, но оставил после себя сына и дочь. Они-то и унаследовали большой дом и земельный надел, предназначавшиеся для их отца, вот только дочурка, Робин, рано умерла, бедняжка — ей было всего тридцать один. Хозяин твоего дома — это ее брат, мистер Натан Госсетт, внук судьи, но крышу он чинить не станет. Живет он на побережье. Держит там рыболовецкое судно, промышляет ловлей креветок. Госвудские земли сдает, а на остальное ему начхать. Непутевый он, что с него взять. Плевать он хотел с высокой колокольни на это местечко. А ведь у него богатая история. Чего там только не было. Жаль, когда истории умирают, потому что их некому выслушать.
Я вежливо киваю, а мыслями уношусь к собственной семье, о прошлом которой я ничегошеньки не знаю. Это осознание неприятно поражает меня. Я ведь действительно ничего не знаю о своих предках и даже под угрозой жизни не смогу воспроизвести собственную родословную. Я привыкла себя убеждать, что мне попросту нет до этого никакого дела, но замечание Бабушки Ти задевает за живое. Я чувствую, как шею заливает жар, и неожиданно для самой себя выпаливаю:
