— Послушай, я не собираюсь причинять тебе вред, и надеюсь, ты отплатишь мне тем же.

   К его удивлению, молния ответила, хоть и не вслух:

 — Звучит искренне. Меня зовут Скок, а тебя?

  — Очень приятно, Скок. Я — Мерль, — ответил Мерль.

  — Только не отправляй меня в землю, там скучно.

  — Окей.

  — И забудь про эту клеть.

   — Договорились.

 Постепенно они стали приятелями. С тех пор шаровая молния, или «Скок», никогда далеко не отходила от Мерля. Мерль понимал, что теперь он обязан соблюдать кодекс поведения, подробности которого были покрыты для него мраком. Любое малейшее нарушение, которым Скок будет недоволен — и электрический феномен исчезнет, может быть, это было к лучшему, может быть, перед исчезновением молния не зажарит Мерля, он не мог сказать точно. Сначала Далли показалось, что он утратил реальный взгляд на вещи, и она не знала, что с этим делать.

 — У других детей есть братья и сестры, — осторожно заметила она. — Что это такое?

  — В некотором роде то же самое, только...

  — Это что то другое, да, но...

  — Если бы ты дала ему шанс...

  — Ему? Конечно, ты всегда хотел мальчика.

  — Аут, Далия. И ты на самом деле не имеешь ни малейшего представления, чего я на самом деле хотел.

 Ей пришлось признать, что Скок — любезный маленький сорванец, их мангал всегда был нагрет, с его помощью Мерль прикуривал сигары, он забирался в железнодорожный фонарь, висевший на стене вагона, если им приходилось путешествовать в темноте. Спустя некоторое время по ночам, когда она допоздна засиживалась за чтением, рядом с ней оказывался Скок, он освещал страницу и мягко подпрыгивал, словно читая.

  Но однажды ночью во время сильной грозы где-то над Канзасом Скок сказал:

— Меня зовут. я должен идти.

  — Твоя семья, — догадалась Далли.

   — Сложно объяснить.

  — Мы тоже к тебе привязались. Есть ли хоть малейшая возможность...

 — Моего возвращения? Вы собрали всё в одно целое, вот как это работает, так что это буду уже не я, правда.

  — Наверное, я лучше пошлю тебе воздушный поцелуй, а?

В течение следующих месяцев она заметила, что думает больше, чем когда-либо прежде, о братьях и сестрах, и о том, есть ли еще дети у Эрлис с Зомбини Непостежимым, и сколько, и какая ситуация у них в доме. Ей никогда не приходило в голову скрывать эти мысли от папы.

— Вот, — Мерль поставил проявочную камеру и бросил внутрь 25 центов. — Каждый раз, когда я буду действовать, как тупица, буду бросать туда монетку. Однажды мы накопим деньги тебе на билет к ней, где бы она ни находилась.

  — По моим подсчетам, это будет не позже, чем через несколько дней.

 Был один из последних дней их пребывания в краю равнин, ветер шумел в высокой айре, и отец сказал ей:

— Вот твое золото, Далия, настоящее.

Она, как всегда, окинула его испытующим взглядом, к тому времени уже примерно зная, какой он алхимик, и зная, что эти изворотливые ребята никогда ничего не говорят прямо — их слова всегда значат что-то еще, иногда даже потому, что «что-то еще» — действительно вне слов, может быть, так же, как души усопших — вне этого мира. Она смотрела, как невидимая сила воздействует на миллионы стволов, высоких, как кони с всадниками, это продолжалось многие мили под осенним солнцем, более величественное, чем дыхание, колыбельные прибоя, неизбежные ритмы моря, спрятанные далеко ото всех, кто попытался бы их найти.

 Сейчас они ехали через Колорадо, направляясь в край угля, они пересекли хребет Сангре-де-Кристо и продолжали двигаться на запад, пока однажды не прибыли в Сан-Хуан. Когда Далли входила в комнату, Мерль смотрел на нее и видел перед собой изменившуюся молодую женщину, и понимал, что это только вопрос времени — когда она пустится во все тяжкие и усложнит жизнь любому клоуну с родео, который вздумает перейти ей дорогу.

Словно этого еще было не достаточно, однажды в Денвере Мерлю довелось зайти в табачную лавку, где он заметил на стойке журналов «Дишфортс Иллюстрейтед Уикли», выпуск журнала с востока страны, вышедший месяц назад, там была статья о знаменитом волшебнике Луке Зомбини и его очаровательной молодой жене, бывшей его ассистентке на сцене, и их детях, и их теплом и прекрасном доме в Нью-Йорке. Нельзя сказать, что в кармане Мерля в тот момент было чертовски много серебра, но он наскреб мелочь, чтобы купить журнал, забыл о кубинской панателле, которую собирался курить, вместо этого остановил свой выбор на трехцентовой сигаре местного производства, зажег ее и вышел на улицу, чтобы прочитать историю. На большинстве фотографий, напечатанных в какой-то новой форме фотогравюры, с таким высоким качеством зернистости, что, как он ни щурился, не мог найти доказательств работы с экраном, была изображена Эрлис в окружении, кажется, дюжины ребятишек. Он стоял там на углу переулка, укрывшись от ветра, он не помнил более подлого ветра со времен Чикаго, полного кристаллов льда и враждебных намерений, и представлял, что этот ветер пытается его разбудить. У него не было иллюзий относительно того, что можно сделать в фотокомнате для улучшения человеческого изображения, но Эрлис, которая всегда была красавицей, тут превзошла саму себя. Годы горечи из-за того, насколько мало она его любила, сошли старой кожей, и, много миль спустя, Мерль понял простую правду о том, что Эрлис была «его» не больше, чем несчастного Берта Сниделла, и настаивать на этом убеждении — значит вплотную приблизиться к воротам дурдома.

 Его следующей мыслью была мысль о том, что Далли это лучше не видеть, и, сразу вслед за этим: конечно, Мерль, удачи. А когда он увидел, что она идет по улице, разыскивая его, ее волосы развевались на ветру, как знамя, под действием единственной силы, которой он когда-либо клялся в верности, он, скрепя сердце, добавил:

— Это мне придется ей всё рассказать.

 Ее развлекала эта ситуация, она с эмпатией отнеслась к его чувствам, прочла статью целиком, и, хотя он никогда больше ее не видел, понимал, что Далли бережно хранит журнал среди своих вещей. И с тех пор, как заряд, постепенно накапливающийся в обкладке конденсатора, ее отъезд в Нью-Йорк в великом непреодолимом приливе энергии стал лишь вопросом времени.

 В Колорадо они нашли пристройки фермы, заброшенные много лет назад, когда ферма разорилась и дом сгорел, остались эти многочисленные подсобные помещения, которые Мерль умудрился до потолка заполнить приспособлениями фотографа, или, если хотите, алхимика — различными контейнерами, от гнутых жестянок для овощей до фляг и бутылок с жидкостями и порошками, до огромных поливенных глиняных кувшинов, на пятьдесят галлонов и больше, которые можно было поднять, пока они были пустыми, но вам вряд ли захотелось бы это делать, осторожно сложенные стеклянные трубки и медные катушки лежали повсюду, в углу стоял маленький кузнечный горн, на старом велосипеде висел электрический генератор, здесь были сухие и мокрые батареи, электромагниты, горелки, печь для отжига, верстак, заваленный линзами, проявочные баки, экспонометры, копировальные рамки, магниевые фотовспышки, ротационная полировальная машина с газовым подогревом и другие вещи, о наличии которых Мерль почти забыл. Виноградные лозы заползали в трещины, пауки украсили оконные рамы сетями, когда прямо на них падал свет раннего утра, вы могли бы замереть перед ними в оцепенении. Большинство народу, приходившего сюда, думало, что он фотографирует, ребята шерифа любили приходить в разное время, и иногда, в зависимости от того, каким был день, Мерль начинал более сложную научную беседу, которая гипнотизировала их настолько, что они уходили, как всегда, разочарованные. В другие дни посетителей поляризовали по-другому, говоря научным языком.

 — Что за запах, вы там что-то готовите. Этот запах слышен по ту сторону хребта и на побережье, факт. Это нитроглицерин, да?

 К тому времени Мерль уже повидал достаточно безумия провинциальной глубинки, чтобы украдкой взглянуть на двустволку под столом.