— Что это? Они выглядят, как духи, или одержимые духами, или что-то в таком роде.
— Это негатив. Когда мы это распечатаем, всё вернется в нормальное состояние. Сначала нам нужно его зафиксировать. Передайте мне флакон закрепителя, вон там.
Ночь прошла главным образом за омыванием предметов в разных растворах и ожидании, когда они высохнут. К тому времени, как солнце взошло над Шейкер-Хайтс, Мерль познакомился с фотографией.
— Фотография, это Мерль, Мерль…
— Ладно-ладно. И вы клянетесь, что это сделано из серебра?
— Как монеты в вашем кармане.
— В последнее время там пусто.
Черт.
— Проявите еще одну.
Он знал, что это звучит, как слова простака на ярмарке, но ничего не мог с этим поделать. Даже если это был какой-то трюк фокусника, никакого чуда, он все равно хотел его изучить.
— После первого загара люди замечают, — пожал плечами Розвелл, - что свет заставляет вещи менять цвет. Профессора называют это «фотохимией».
Ночное просвещение Мерля неизбежно вызвало энтузиазм, благодаря которому он проснулся. Он припарковал фургон на свободном клочке земли в Мюррей-Хилл и сел изучать тайны создания портретов с помощью света, собирая информацию, копая глубоко и всюду, куда мог дотянуться, от Розвелла Баунса до Кливлендской библиотеки, которая, как вскоре узнал Мерль, десять лет назад сделала революционный шаг, открыв свои фонды, так что любой человек мог прийти и весь день читать всё, что ему было нужно, для любых целей.
Изучив все возможные соединения серебра, Мерль перешел к солям золота, платины, меди, никеля, урана, молибдена и сурьмы, но спустя некоторое время отказался от металлических соединений в пользу смол, раздавленных клопов, смоляных красителей, сигарного дыма, растительных экстрактов, мочи различных существ, включая свою, снова вкладывая те скромные средства, которые зарабатывал портретными фотографиями, в объективы, фильтры, стеклянные пластинки, фотоувеличители, так что вскоре фургон превратился в чертову фотолабораторию на колесах. Он захватывал изображения всех объектов, которые находились в зоне досягаемости, никогда не волнуясь из-за фокуса — улицы, кишащие горожанами, склоны гор в дымке облаков, где, казалось, не было никакого движения, пасущиеся коровы, которые его игнорировали, безумные белки, которые выскакивали перед объективом и корчили рожи, гости пикников в пригороде Роки-Ривер, брошенные тележки, патентованные рамы для проволочных препятствий, оставленные ржаветь под открытым небом, часы на стенах, печи в кухнях, фонари горящие и не горящие, полицейские, бегущие на него, размахивая дубинкой, девушки, рука об руку рассматривающие витрины в обеденный перерыв или гуляющие после работы по берегу озера, овеваемые бризом, электрические автомобили, унитазы, портативные генераторы на 1 200 вольт и другие чудеса современности, новая строящаяся Эстакада, гуляки на берегу водохранилища в уик-энд, и следующее, что он заметил — зима и весна прошли, он был сам по себе, пытаясь жить жизнью ездящего по кругу фотографа, иногда в фургоне, иногда путешествуя налегке, портативная камера и дюжина пластинок, курсируя между городами, из Сандаски в Аштабулу, из Бруклина в Кайова-Фоллз и Экрон, в поездах часто играя в юкер и получая скромную прибыль от каждой поездки.
В августе он оказался в Коламбусе, где газеты пестрели заметками о предстоящей казни Блинки Моргана в кутузке штата и различных отчаянных попытках эту казнь предотвратить. Город погрузился в сонную апатию. Было невозможно получить где-нибудь достойный обед или хотя бы легкую закуску, подгоревшие блины и резиновые стейки были самым аппетитным блюдом. Вскоре стало очевидно, со всем ужасом очевидно, что никто в городе не умел готовить кофе, словно существовала какая-то отупляющая договоренность, или даже постановление мэра, никогда не просыпаться. На мосту толпились люди, наблюдая, как лениво текут воды реки Сиото. Салуны были полны безмолвных пьяниц, которые пили очень медленно, пока не проваливались в сон, приблизительно в восемь часов вечера — именно в это время закрывались салуны в этом городе. День и ночь тысячи просителей толпились у ворот Капитолия, чтобы получить пропуск на повешение. На стендах с сувенирами шла прибыльная торговля колодами карт для покера и настольными играми Блинки, брелоками для часов и машинками для обрезки сигар, медальонами и талисманами Блинки, юбилейным фарфором и обоями, игрушками Блинки, в том числе — набивными куклами Блинки, каждая из которых была повешена за шею на собственной кукольной виселице, и безусловный фаворит — миниатюрные книги о Блинки с полноцветным художественным изображением кровавых убийств в Равенне, если их быстро перелистывать большим пальцем. Некоторое время завороженный Мерль блуждал среди палаток и киосков, настраивая свою камеру и снимая пластинку за пластинкой эти сувениры на память о Блинки Моргане, выставленные однообразными дюжинами, пока кто-то не спросил у него, почему бы ему не попробовать сфотографировать казнь.
— Ну, знаете ли, — словно до него начало доходить, — я не знаю.
В газете «Плейн Дилер» были люди, с которыми он, наверное, мог бы связаться, вероятно, заплатив им. Испуганный тем, что казалось ему опасной оплошностью, он раскрыл все пластинки, которые взял с собой, и оставил их на пустыре в лучах дневного света, чтобы вернуться к пустоте и невинности.
Словно свет Рая сослужил такую же службу его мозгам, Мерль понял, что его нога никогда не должна ступать на эту землю, если ему удастся этого избежать.
— Если бы Америка была человеком, — позднее любил говаривать он, — и села бы, Коламбус, штат Огайо, тотчас погрузился бы во тьму.
Мерль так никогда и не воспользовался рекомендательным письмом профессора Вандерджуса к Майкельсону.
К тому времени, как он, можно сказать, вернулся на путь истинный, эксперимент по перемещению Эфира был полностью описан в научных журналах, и Майкельсон уехал преподавать в Университет Кларка, он уже был слишком знаменит, чтобы тратить время на общение со странствующими механиками.
В один миг, словно закончился какой-то период юношеского безумства, казалось, пришло время двигаться дальше — Мадж и Миа нашли богатых воздыхателей, полиция обратила свой взор в сторону Анархизма в профсоюзе трамвайщиков, поклонники Блинки покинули город, многие из них направились в округ Лорейн, где, по слухам, Блинки и его банда закопали огромный клад, Эфиристы и другие одержимые светом рассредоточились, так что нельзя было понять, какие погрешности баланса привели их сюда, включая Розвелла Баунса, которого повесткой вызвали в суд Питтсбурга по делу о патенте. Именно во время этого благословенного затишья среди повседневного замешательства Мерль встретил Эрлис Миллс Сниделл и неожиданно заметил, что идет по какой-то незнакомой дороге, словно наткнулся во тьме на развилку, не обозначенную на карте.
— Вопрос Эфира по-прежнему остается открытым, — сказал он Далли годы спустя, — но Эрлис никогда не сомневалась в его существовании.
— Тогда...
— Почему она уехала? Мой баклажанчик, ну откуда я знаю? Однажды она просто встала и ушла, это всё. Ты была погружена в первый блаженный глубокий сон без колик в своей жизни...
— Подожди. Из-за нее у меня были колики?
— Я этого не говорил. Разве я так сказал? Просто совпадение, я уверен. Твоя мама держалась, сколько могла, Далли, очень мужественно с ее стороны, учитывая ту жизнь, которую мы пытались вести, шерифов с судебными постановлениями еще до завтрака, патентных поверенных, линчевателей с двустволками, и хуже всего — эти городские дамы, стая саранчи, не было им конца и края, собирались в свете факелов и размахивали плакатами «Бесстыдная тварь», и тому подобное, она могла бы не сдаваться, если бы это были только мужчины, как я, но это были ее сестры в гневе, она не могла долго это терпеть, женщины остерегали других женщин, и снежный ком покатился с горы. О, прошу прощения, ты тоже собираешься стать одной из них, не так ли, прости...
