Время от времени я ловил на себе неодобрительный взгляд ее выпуклых глаз, увеличенных линзами очков. Похожа на учительницу математики. Помню своих школьных учителей: издерганных, кричащих, злых. Такими они появляются на свет, сразу готовыми учительствовать. Не лучше ли, таких, умертвлять еще в младенчестве, при первом, свойственном им крике?

Поезд ползет изнурительно медленно. Он даже не набирает скорость, останавливается возле каждого телеграфного столба или просто в поле, а потом трогается с места так, что пассажиры падают на пол. Где-то в соседнем купе надрывается младенец, жалуясь на свою горькую участь. Создается впечатление, что люди только и думают, как бы обзавестись детьми, чтобы возить их с собой для того, чтобы они докучали окружающим. Вдруг пол вагона дрогнул, в него что-то громко застучало, пытаясь вломиться снизу, весь вагон заходил ходуном и замер. Оказалось, это было экстренное торможение, станция Балабино, машинист чуть ее не проехал, но вовремя спохватился.

В наше купе вселилась многодетная мать с шестью своими детьми. Самой старшей девочке лет девять-десять, а ее младшему брату нет и года. На всю семью у них один билет в общий вагон, но проводница сжалилась и пустила их к себе в плацкартный, на час, до Таврическа, конечного пункта их путешествия. Они с ликующими криками захватили все полки.

Их мать квадратного телосложения напоминала медведицу из зверинца. Ее необъятные груди представляли что-то такое, от чего становилось страшно. Из-за чрезмерной толщины ее руки не прилегали к туловищу, а висели растопыренные по бокам, как две ноги. Дети называли ее Муся. Она держала их в строгости, и они ее слушались с полуслова. Муся сидела и отдавала распоряжения, было похоже, что она не знает своих детей по именам.

– Ты! Вот ты! – и для большей конкретности она указывала коротким толстым пальцем на одного из своих отпрысков. – Возьми на руки, того, малого, и покорми.

Видно было, что тонкое руководство своим многочисленным семейством отнимает у нее много душевных сил. Ее мясистое лицо с маленькими по-звериному зоркими глазами лоснилось от пота. Периодически она шумно вдыхала воздух, надувала щеки и сокрушенно качала головой, не забывая при этом выдать новое указание.

– А, ты! Та не ты, а ты! Отведи эту в уборную. Бегом! Зараз знаешь, шо будет?!.. Та скорей же, горе ты мое!

Ребенок хватал свою сестру или брата на год-два младше себя и носился с ним по вагону. Медведица сидела, широко раздвинув ноги, и тяжело вздыхала. Младенчика, которому не было и года, на руки не брала. Это был бледный и сонный от голода рахитик, с ним, как с куклой игралась его сестра, не старше пяти лет. С оглушительным ревом, чумазый, весь в соплях прибежал мальчик лет трех, став перед матерью и набрав побольше воздуха, он завопил еще громче. Медведица равнодушно глянула на него с высоты своего роста и без всякого интереса констатировала:

– Шо, получил? Опять кого-то покусал?

– У меня еще братик есть,– заложив руки за спину, рассказывала светлоглазая с прозрачным личиком старшая девочка моей соседке по купе.

Та, видимо, проголодавшись, доедала коробку шоколадных конфет «Ассорти». Все дети столпились вокруг нее и смотрели. Она тоже поглядывала на них из-за стекол своих иллюминаторов неестественно выпученными глазами, но конфет им не предлагала. Понятно, самой хочется. Насытившись, она протянула последнюю конфету коту проводницы, но тот, обнюхав конфету, с достоинством отвернулся. Подозреваю, она и предлагала ее коту в надежде на то, что он откажется.

– А-ах, вы не желаете… Ну, так я и вашу съем, – проскрипела она, будто гвоздем по стеклу процарапала. Бывают же такие голоса.

Всю последующую дорогу она сидела молча, с неодобрением разглядывая соседей через увеличительные стекла очков с таким видом, как будто они не имели права дышать ее воздухом. Зачесанные назад волосы на затылке были закручены в пучок, напоминающий дулю. У меня была похожая учительница, с таким же очкастым лицом, очки иногда бывают выразительнее глаз. Конечно, дело не в очках и ни во внешнем сходстве.

Та, из начальных моих классов, не умолкая, все время говорила и говорила. А я, глядя на нее, думал об одном: заставит она меня повторить то, что она наговорила или нет, как это случалось не раз. Думая об этом, я уже ничего не мог понять из ее трескотни, сидел и испуганно смотрел на нее, ожидая, когда все это кончится. При этом я часто представлял себе, как ее судят: Нюрнбергский трибунал признает ее виновной во всех ее злодеяниях и приговаривает к смертной казни. А вот представить, как она умирает долгой и мучительной смертью, не получалось, она всегда получала помилование благодаря спасительному звонку.

– У меня еще братик есть, старший… – тихо повторила девочка, опустив длинные ресницы и вздохнула.

Пустая коробка из-под конфет лежала перед ней на откидном столике. Хрупкая, почти воздушная с молочно-белой кожей и бледными губами. Воротник застиранного платьица обхватывал прозрачную шейку, на которой можно было пересчитать все позвонки.

– На два года старше меня. Только он отстает от других детей. Он учится в школе для отсталых, в Васильевке. Мы к нему в гости едем. Он математику хорошо знает, только читать и писать не умеет.

Поезд вдруг задергался туда-сюда, рванулся вперед и резко остановился. Заскрежетали буфера, наезжающих друг на друга вагонов, очередная остановка, станция Кушугум. Многодетное семейство потеснили две молодые женщины с красивым темноволосым мальчиком лет шести. У них были билеты на верхнее и нижнее место в нашем отсеке, они разложили на них свою поклажу и принялись разоблачаться от своих многочисленных верхних одежд, которые окончательно захламили и так переполненное купе.

Мальчик явно понравился старшей девочке, она несколько раз присаживалась рядом, и ласково улыбаясь, о чем-то с ним беседовала. Он изредка коротко ей отвечал, безразлично рассматривая ее своими шоколадными глазами, при этом ни разу не улыбнулся. Мне забавно было наблюдать эту, с первого взгляда возникшую симпатию. Чем она отличается от настоящей любви? Той, о которой пишут в книгах, ‒ которая навсегда.

Я уже подумал, что мы останемся стоять на станции Кушугум до весны, пока не прилетят дикие гуси и не потянут нас за собой. Когда под вагоном что-то протяжно заскрежетало, и состав медленно покатился вдоль платформы, постепенно набирая скорость. Старшая девочка что-то шепотом долго говорила Медведице. Похоже, в чем-то ее убеждала, вытягивая и без того тонкую шею, заглядывая ей глаза, трогательно прижимая маленькие руки к птичьей груди.

Та, в ответ, только вздыхала и страдальчески закатывала глаза под лоб, будто испытывала муки несварения. Ни слова не сказав, Медведица полезла в свою огромную сумку и долго там рылась, наконец, нашла и вручила ей конфету «Барбарис». Девочка бережно, на распростертой ладони преподнесла ее мальчику. Он степенно ее взял, и безразличным взглядом поглядывая по сторонам, начал разворачивать. У меня невольно возник вкус леденца во рту, с этим вкусом были связаны лучшие воспоминания детства.

– А чого ж ты нэ подякував дивчынци? – с притворным укором спросила его мать.

– Дякую[42], – слегка кивнув головой, чинно ответствовал маленький человек.

Без преувеличений, это был вполне сформированный маленький человек, потому как во всей его внешности и в поведении было так много взрослости. Пока он досасывал леденец, девочка стояла рядом, глядя на него, хотела вместе с ним прочувствовать редко выпадающее на ее детскую долю наслаждение сладким. Но он оставался невозмутимым, как айсберг в океане. Я поймал на себе его искоса брошенный недобрый взгляд. Совсем еще ребенок, но было в нем что-то такое… ‒ исконно почвенное.

Для порядка, посидев пару минут, мать и, как выяснилось, тетка мальчика начали ужинать. Было заметно, что это самая приятная часть их вояжа, которую они с нетерпением дожидались. Небольшой столик у окна был завален белою россыпью вареных яиц, несколькими шматами нежно-розового сала с карминовыми прожилками мяса, увесистым кругом украинской колбасы, источающей умопомрачительный чесночный запах, Монбланами пампушек, Эверестами кнышей, маковников и прочих «пундиков и вытребенек». Невиданных размеров копченая курица вельможно развалилась посредине стола, бесстыдно задрав голые ноги из лохмотьев замасленной газеты. Надо всем этим возвышалась трехлитровая стеклянная банка до верху набитая котлетами.