Позже Ли объяснила мне, что зовут ее Инесса, а Алькема ее фамилия. На вид ей было около двадцати, не более. Она была высокого роста с рыхлыми, студенистыми формами и вялыми движениями утопленницы, словно каждый жест требовал от нее невероятных усилий. У нее были голубые кукольные глаза и губки сердечком на малоподвижном лице. Ее белые шерстяные носки были напущены бубликами на тапочки с розовыми помпонами. Она жила одна в однокомнатной квартире на первом этаже.

Квартира Алькемы, будто экзотический островок благополучия, имела несообразный этому рабочему району вид. Красный матерчатый абажур на проволочном каркасе под невысоким потолком создавал удушливую атмосферу. Всю комнату занимал полированный импортный гарнитур и множество фигурок из трофейного немецкого фарфора. Они были выставлены, как на продажу, и стояли везде: за стеклом в серванте и на серванте, на телевизоре, на журнальном столике возле дивана, на каких-то подставках и полочках, громоздились даже на шифоньере. Должно быть, немало их было складировано и внутри шифоньера.

У одной из стен стояло пианино, но если бы кому-то из гостей вздумалось на нем побренчать, ему бы пришлось потрудиться, целая выставка статуэток стояла на нем. Судя по всему, кому-то из геройских родственников Алькемы этот фарфор приглянулся на просторах оккупированного Фатерланда. При ближайшем рассмотрении все они были покрыты серым мехом пыли, а некоторые и в застарелой грязевой пленке. Не исключено, что многие из них хранили на себе следы пальцев своих бывших владельцев.

«Если в доме хранить краденное, можно потерять самое дорогое», ‒ вспомнились мне слова одного гешефтмахера. Дядя Саша был на заслуженной пенсии, он работал сторожем на стройке возле моего дома. У него было лицо Пьеро, лелеявшего какую-то тайную печаль, он любил общаться с подростками. «Чужое брать нехорошо, ‒ поучал он. ‒ Но если вам хочется, то можно». Жуликоватый и мечтательный, он с лихвой был наделен шальным безрассудством, отчего то и дело попадал в пиковые ситуации. Дядя Саша сидел до войны в сталинских лагерях, и во время войны при немецкой оккупации в Херсоне и даже в Германии, куда его угнали в качестве дармовой рабсилы. Он там хорошо «потрудился» и, выпив, тосковал по Дюссельдорфу, ему нравилась тамошняя тюрьма.

Я и Ли, мы умели любоваться красивыми вещами. Красота приподнимает нас над пошлостью повседневности. Каждая красивая вещь несет в себе раздумья Мастера, приближая нас к совершенству. Но здесь, этот фарфор был выставлен на показ не для наслаждения прекрасной работой немецких мастеров, а для испускания завистливых слюней, забредающих сюда визитеров.

Хозяйка потчевала нас чаем и зефиром в шоколаде. Белыми, словно из парафина руками с зелеными прожилками вен, томными русалочьими движениями, она наливала чай в тонкие фарфоровые чашки. Она настолько медлительно все делала, что казалось, вот-вот заснет. Прежде чем прийти к ней в гости, мы долго гуляли на морозе, но сдерживали свой разгулявшийся аппетит. Не сговариваясь, выпив по чашке чая и взяв по одному зефиру, мы оба вежливо отказались от дальнейших угощений. Мельком взглянув на меня, Ли одобрительно кивнула. Что-то во всем этом было не так. Я как-то раз попал в один гостеприимный еврейский дом, где хлебосольные хозяева ставили на стол только то, что приносили с собой гости. Здесь было что-то другое, но, в общем-то, похожее.

Меня томила принужденная обстановка этого затянувшегося визита, но раз Ли попросила меня пойти вместе с ней, я решил запастись терпением, и отсидеть весь положенный срок ритуала до конца. Времени у меня было достаточно, до следующего экзамена еще три дня. Алькема и Ли расположились на диване, накрытом облезлым, как шкура шелудивого пса красным плюшем, и принялись неспешно обсуждать последние новости, касающиеся их общих знакомых. Это походило на комедию, где каждый разыгрывает свою заученную роль.

Я скучал в низком расшатанном кресле, смотрел и вполуха, слушал телевизор. По телевизору показывали обычную муру. Не вылезающая из ящика телевизора народная певица с бесформенной тушей и руками похожими на окорока с таким остервенением пела песню о коммунистической бригаде, будто выкрикивала ругательства. Глядя на нее, невольно думалось, что ей совсем не хочется петь, но она вынуждена это делать, потому что ничего другого не умеет и петь, тоже. Затем началась передача про юных натуралистов. Толстощекий пионер держал на руках белого кролика и нараспев повествовал:

– У кролика есть очень вкусное мясо. Из ушей и лапок кролика варят клей. Кролик, вообще, полезное животное, приносит пользу. А если содрать с него шкуру, из нее можно сделать разные полезные вещи.

В передней раздался требовательный звонок, выждав некоторое время, Алькема пошла отворять. Глядя на то, как она передвигается, создавалось впечатление, будто она плавает под водой.

– Тебе, наверно, скучно? – сочувственно улыбнулась Ли.

– Нет. Не очень… Смотрю телевизор, интересная передача.

– Сейчас пойдем. Невежливо, отведав угощение, сразу же уходить.

– Уйдем, когда скажешь. Сегодня мне некуда спешить, – демонстрирую покладистость я.

По всему видно, что для Ли эта встреча имеет важное значение и она хочет произвести благоприятное впечатление. Что же касается соблюдения норм этикета, то это явно не ее. Если Ли что-то не нравилось, ее и вчетвером было не удержать, невзирая на все правила хорошего тона.

В комнату с победоносным видом вплыла Алькема. Следом за ней, уверено ступая, вошла болезненно худая девушка в брючном костюме из черного бархата, алом шелковом батнике и в мужском галстуке темно-пурпурного колера. Впечатляющий прикид. Я ее узнал. Ли познакомила меня с ней в баре «Весна», ее зовут Галя по прозвищу Королева. В первую нашу встречу мы сразу не понравились друг другу. От нее веяло какой-то особой, непонятной для меня порочностью. Со временем я убедился, что это была совсем неоднозначная, хитро устроенная особа.

Меня тогда удивило это худющее до неправдоподобия существо с острыми, как у грызуна зубами. У нее были черные волосы с модной стрижкой «паж», присмотревшись, я увидел, что это синтетический парик. Все остальное в ней тоже было какое-то не свое, словно у кого-то позаимствованное. Одно в ней было по-настоящему замечательно, это блестящие, едва ли ни сияющие, болотного цвета глаза с нарисованными над ними бровями. Они казались огромными на бледном лице. Наверное, от того, что они были лишены ресниц. Я видел такие «лысые глаза» у детей, перенесших рентгеновское облучение.

Галя с ликующей радостью обняла Ли и неожиданно поцеловала в губы, крепко, в засос, при этом незаметно погладила ее грудь. Я видел, как Ли сомлела, мне знакомо было это ее состояние. С видимым усилием Ли освободилась из ее объятий и стала вытирать платком размазанную по губам помаду. А Галя, бегая глазами, затараторила:

– Что вы пьете? Коктейль? Да?! А, как называется? ‒ сразу несколько вопросов означали, что не надо отвечать ни на один, но я ответил:

– Название простое: «Б-52», – со значением сказал я. – Стратегический бомбардировщик, бомбовая нагрузка двадцать семь тонн. Аttention please[41], ключ на взлет, взлетаем. Это относится к вам, медам, ‒ от винта!..

Я выразительно посмотрел на нее и пригубил коктейль. Этим взглядом я пользовался, когда старался выразить много кой чего, и во всем этом «кой чего» не было ничего хорошего. А Галя продолжала цокотать с наступательным весельем.

– Лидок, лапа, я так хотела тебя увидеть! ‒ не говорила, а как-то деланно восклицала она, моргая веками без ресниц. В ней было что-то неискреннее, «неуловимое», как у мыла в ванне: вроде в руке, раз ‒ и проскользнула между пальцами.

‒ Я тебя везде так искала, так искала… ‒ осеклась она, и ее голые глаза наполнились слезами. ‒ Но тебя разве найдешь? Ты у нас вечный двигатель, вечный прыгатель! ‒ и, найдя это почему-то очень смешным, расхохоталась истерическим смехом.

Ли заметила, что меня тяготит общество ее подруги и быстро с ней распрощалась.