– И что они в этих книгах ищут? – не переставал удивляться Гулуев. – В них же, кроме букв, ничего нет.

Всякое общение с книгой вызывало у него отвращение. Эта непримиримая вражда к любому печатному слову у многих вызывала закономерный вопрос, умеет ли Гулуев читать и писать? Вскоре мы узнали ответ на этот вопрос. Когда Гулуеву захотелось «оздоровить» себя в институтском профилактории, он попросил написать за него заявление в профком факультета моего однокурсника. Выяснилось, что он умеет писать только по-азербайджански. Не понятно было, как ему удалось несколько месяцев назад успешно написать сочинение по-русски при поступлении в институт.

Излюбленным занятием Гулуева было рассуждать о том, что бы он делал, если бы у него был миллион, а также обсуждать физические достоинства и недостатки наших однокурсниц, студенток других курсов, украинок и всех остальных женщин на свете, за исключением азербайджанок. Относительно азербайджанок у него был избирательный слух. Когда его слушатели, лоснясь по самые бакенбарды от всех сальностей, отпущенных им насчет украинок, интересовались его мнением об азербайджанках, Гулуев менял тему, пропуская мимо ушей повторно заданные вопросы.

Несмотря на нежелание и неспособность учиться, он уже давно получил все зачеты и на удовлетворительно сдал первый экзамен по аналитической химии. Удовлетворительно – «государственная» оценка, но чтобы ее получить, надо обладать хотя бы минимальными знаниями. Гулуев же, в этом отношении был стерилен, и об этом знали не только студенты.

– Я их удовлетворил, всех до одного, всю кафедру и заведующего кафедрой, тоже…

Самодовольно рассказывал о своем героическом подвиге Гулуев на днях в бытовке, презрительно поглядывая на моих соседей по комнате. Завистливо хихикая, те шаманили над сковородой с картошкой, за глаза одаривая его таким же, если не бо́льшим презрением.

Мне вспомнилось, как в начале учебного года с Гулуевым приключился несчастный случай. В первый и в последний раз, посетив студенческую столовую, разгрызая, так называемую «поджарку», он проглотил свою золотую коронку. Прихватив из столовой ложку и подобрав унитаз с пологим сливом, он сразу после случившегося происшествия принялся производить ложкой досмотр своих экскрементов и так методично, после каждого посещения туалета.

Хоть и говорят, что не очко обычно губит, а к одиннадцати туз, но в истории с Гулуевым это правило не подтвердилось. Через два дня от нервных переживаний у него открылся профузный понос. Не справляясь с мятежным кишечником, Гулуев влетел в туалет и слету, как горный орел уселся не на свой керамический пьедестал, а на другой, такой же, но с коническим сливом. Фатально поздно осознав свою ошибку, он сгоряча нырнул вдогонку за исторгнутым, засунув руку в слив унитаза по плечо прямо в пиджаке, но коронку так и не выудил. Многие с интересом наблюдали за эпопеей с коронкой. При этом усиленно муссировалась версия о том, что произошло невиданное: золото не выдержало и растворилось в утробе Гулуева, ‒ от жадности.

Гулуев с интересом принялся разглядывать мою гноящуюся рану. Я был до безумия рад его вниманию к моей никак незаживающей ноге. К хирургу я так и не рискнул обратиться, сразу видно, что это ножевое ранение. Из поликлиники сообщат в милицию, а те, в деканат, начнется расследование и хоть я ни в чем не виноват, придется оправдываться, давать объяснения, которым никто не будет верить.

– Зря ты с этой телкой связался. Видел тебя с ней в «Таврии». Скажи, зачем она тебе надо? Для тела или для души? Познакомишь? Ей понравится… – все это он вывалил, не меняя интонации, обдавая меня своим легендарным запахом едкого пота.

Первой моей реакцией было ударить, свернуть набок этот вездесущий нос! Но пока завязывал бинт, усомнился, не будет ли это проявлением слабости? В случае сомнения – воздержись. Я взял себя в руки и, понес.

– Странно, Гулуев, слышать от тебя про душу. Ведь у тебя есть только тело, что ниже пояса, что выше, а вместо души у тебя член. Таким уж ты получился – хромосомная аберрация, ошибка природы. Претензии могут быть только к ней, да к твоей матери.

– А причем тут моя мать? – не переставая глазеть бараньими глазами на мою забинтованную ногу, флегматично спросил Гулуев. На нем была модная белая нейлоновая рубаха с пропотевшим в жирных пятнах воротником.

– То есть, как это причем? Ведь это она тебя родила или ты у ишака из-под хвоста выпал? Теперь твоя мать может тобой гордиться, что ты у нее такой уродился, с членом вместо души. А теперь, иди, дорогой оглы, а то ты меня смущаешь. Ты хоть понимаешь, что это значит?

Невозмутимо пожав плечами, он вышел, а я остался один со своими мыслями. Только завтра в пять, когда экзамен точно закончится, я встречусь с Ли. Я не видел ее уже три дня. Последняя наша встреча была лишена тепла. Перенесли на более раннюю, дату сдачи дифференцированного зачета, и я торопился вернуться в общежитие, чтобы успеть к нему подготовиться. Она с такой грустью посмотрела мне в глаза, когда мы прощались. Дурак этот Гулуев, разбередил рану, надо что-то с ней делать. Неужели, придется ее лечить хирургическим путем?..

* * *

Эта ночь выдалась на редкость долгой.

Волнения бывают разные. Они могут быть радостные и не очень, но самые отвратительные ‒ это экзаменационные. Ведь завтра ты можешь оказаться хуже других, а что, если навсегда? Измученный неуверенностью и сомнениями, я лежал без сна. Ворочался с боку на бок, стараясь упорядочить наплыв мыслей и их фрагментов. Они размножались, как бактерии, очень быстро увеличивая неразбериху в моей голове.

Порою ко мне поутру приходят стихи, то есть берут и появляются в голове, а эти, будь они! Незваные, приперлись сейчас. В них поэтика намека и иносказания, недосказанность и потаенность смысла. Но меня не экзальтируют поэтические находки, людям больше не нужны стихи. Вернее, теперь нужны только те стихи, которые полезны для народного хозяйства и для поддержания патриотического духа у того же народа.

Ни я один пришел к тому, что предложения в стихах составлены неправильно, в их неправильности кроется какой-то подвох, и я гоню их прочь. Но они вновь и вновь возвращаются ко мне с упорством крота, роющего свой ход под землей. Неужели, до утра так и не удастся заснуть? Из ниоткуда, ко мне в голову прокрались две отвратные мысли, пришли, понюхали и пошли себе прочь, как две крысы. Не из сна ли Сквозник-Дмухановского? Из сна или не из сна, но сна нет. И где его черти носят?

Перечитать что ли ту, не до конца усвоенную главу в конце учебника? Нет, глаза устали, в них словно песку насыпали. Но дело не в глазах, а в том, что я никак не могу сосредоточиться, мысли разлетаются во все стороны, и я не знаю, как с ними справиться. Я уже и шапку на голову надевал (чтобы мысли не разлетались…) и, заткнув пальцами уши, зубрил, повторяя одни и те же формулы, но так и не смог ничего запомнить. Скорее всего, от того что знаю, что они мне совершенно не нужны. Но, хотя бы до завтра, их можно запомнить, убеждал я себя, ведь с памятью у меня все в порядке. Да, где там, разве эту башку убедишь!..

Я в комнате один, хоть ненадолго обрел личное пространство. Но этот факт меня мало радует. Безликая казарменная обстановка моего жилища опротивела мне до тошноты: железные койки в два ряда, одинаковые байковые одеяла. Одна отдушина ‒ окно, за ним через дорогу коробка физиологического корпуса. Но сейчас ночь, и мое окно в мир чернеет передо мной квадратной дырой.

За дверью по коридору без конца топают, перемещаясь туда-сюда жильцы общежития. Стены комнаты такие тонкие, что создается впечатление, словно лежишь в коридоре. К тому же, хочется есть, но ничего съедобного у меня нет. Не заметил даже как слопал двести граммов вареной колбасы, которую оставил на утро. Из воспоминаний о ней остался только неистребимый привкус мокрой промокательной бумаги, а скудное меню: колбаса с хлебом, придавало трапезе однообразие и даже некоторую унылость. Итак, вопрос вопросов: что бы съесть? В комнате нет и корки хлеба.