– Не о чем нам больше с тобой говорить, отправляйся в канцелярию, забирай свои документы, и не жди приказа об отчислении! ‒ пригвоздил он меня наконец к позорному столбу.

Все это он высказал с напускным пафосом, рисуясь перед своим кукольным трибуналом. О повадках общения нашего декана со студентами я знал не понаслышке, и был готов к неприятному разговору, опасаясь лишь одного, чтобы мои оправдания не оказались хуже самого преступления. Но его слова о «рейхсканцелярии», задели меня за живое. Эта облезлая крыса распоряжалась мною, как своей собственностью.

– Позвольте заметить, я не привык свершать поступки по принуждению. Мне надо подумать, прежде чем забирать свои документы, – с вызовом заявил я.

Шульга побледнел и тут же покрылся красными пятнами затейливых форм и размеров, а его нос шилом, сделался и вовсе красным. Но, как ни странно, стал более сдержанным и принялся разглядывать меня своими мутными глазками, словно хотел удостовериться, кто это, я или кто-то другой, неизвестный?

– Подумай-подумай… Оч-ч-чень тебе советую, – зловеще протянул он, усмехаясь, не разжимая в нитку слипшихся губ. Его лицо при этом перекосилась, как в бракованном зеркале.

Краска с его лица слиняла, он даже пожелтел от разлившейся желчи.

‒ А пока будешь думать, с сегодняшнего дня ты выселен из общежития! – придумав, чем мне досадить, радостно закончил Шульга, оскалив множество мелких зубов, как будто хотел меня укусить.

Я впервые видел его улыбку, мне показалось, зубов у него во рту больше, чем у обычного человека и расположены они в несколько рядов.

– Та чего с ним цацкаться! – вскочил, и по-собачьи зачастил председатель студсовета Карп, – Он, вы же еще не знаете, Анатолий Арнольдович, а я проверил и узнал, он же в комсомоле не состоит. Надо его отчислять, нечего с ним миндальничать!

Остается только удивляться, откуда может взяться столько неприязни к малознакомому человеку, ведь он в сущности меня совсем не знает.

– Сыволап, он что, в самом деле, не член Всесоюзного Ленинского коммунистического союза молодежи? ‒ разыграл изумление Шульга, обращаясь к студенту с грубым лицом, наводящем на мысль о дубине.

Это комсорг нашего курса, часто вижу его на лекциях. С его усыпанного красными угрями лица не сходит выражение тупой бессмысленности. Он бросил сложенный вчетверо лист бумаги, которым чистил ногти, с вдумчивым видом обнюхивая извлеченную из-под них грязь, вскочил, и оторопело несколько раз безмолвно открыл и закрыл рот, как издыхающая рыба, а затем начал что-то нечленораздельно выкрикивать, бессмысленно поводя по сторонам подслеповатыми глазами.

– Я вточню! Мы, э-э это самое… Разбъерёмся и его э-э ысключым! Ну, э-э это… Выясним объязательно, состоит он у членах чы ни, – почти каждое слово у него предварялось тягучим «э-э-э». ‒ Но на парад он должен был быть все равно от того комсомолец он чы ни – его мяклые губы дрожали от волнения.

Его испятнанная гнойными нарывами физиономия давала основание предполагать, что и весь он, включая седалище, покрыт такими же прыщами. Говорение его стало более связным, голос окреп, в нем зазвучал металл.

– Сразу видно, даже невооруженным глазом, цэ вы правыльно сказалы, Анатолий Арнольдович, э-э-э, это есть несознательна личность, элемент… Э-э это самое, социально врэдный элемент! Правыльно вы гово́рытэ, Анатолий Арнольдович, гнать его надо з нашего ынституту, погану вивцю зи стада гэть!

Сидящие вокруг стола студенты дружно кивают головами, старательно изображая на лицах предел своего возмущения и согласия с предложением комсорга.

– Да-да, вот и чудненько, – сам себе качает головой Шульга, жмурясь от удовольствия. – Сыволап, выясните и доложите мне завтра в пятнадцать ноль-ноль, состоит ли он в комсомоле. Надо с ним что-то решать. А пока, Карп, поставьте в известность коменданта и сегодня, сейчас же, сию же минуту выселите его из общежития, чтобы ноги его там больше не было! Тэ-эк-с... – мазнув по мне злорадным взглядом, продолжил Шульга.

– Вы, Алимов, завтра к семнадцати часам, не позже, в семнадцать тридцать у меня встреча с ректором, предоставьте мне сведения об его успеваемости по всем кафедрам, о пропусках лекций, семинаров и практических занятий.

Будто меня здесь нет, отдает распоряжения Шульга. Остальные, с сыновним почтением слушают и записывают каждое его слово в свои блокноты и тетради.

– Да-а, вот еще что, пусть староста его группы подготовит на него характеристику. Ну, вы понимаете какую... – и они с Алимовым обменялись взглядами, выражавшими полное взаимное понимание.

– Все, нашему терпению пришел конец, будем готовить на него приказ об отчислении. А ты, можешь идти, и вызови следующего, Борисенко, – скучающим голосом бросил Шульга куда-то в сторону, будто я был не более чем пустое место.

– Я-то пойду… – не сходя с места, со значением начал я.

«Рано веселитесь, я вам испорчу праздник торжествующих уродов!» ‒ подумал я, борясь с накатывающей волной бешенства.

– Но мой дядя, сказал, что участие в демонстрации на Седьмое ноября, это свободное волеизъявление каждого гражданина. А вы, не выяснив причину, почему я не мог присутствовать на демонстрации, выселяете меня из общежития и отчисляете из института. Боюсь, мой дядя будет этим недоволен.

– Да мне плевать на то, что будет недоволен твой дядя! – взвизгнул Шульга.

Я и не предполагал, что он умеет так визжать.

– Ошибается твой дядя, – уже не так громко продолжил он. – Пока ты студент нашего института, ты должен по праздникам ходить на демонстрации, это твой долг и святая обязанность.

– Мой дядя не может ошибаться в этом вопросе, скорее ошибаетесь вы, – возразил я твердо и совершенно спокойно, но желудок начало жечь огнем.

– Это еще почему? Он, что у тебя, адвокат, права твои знает? Кандидат юридических наук или правдоискатель, профессор кислых щей? – глумится Шульга.

Он хотел скорчить саркастическую гримасу, но у него не получилось. Вернее, на его физиономии появилось выражение похожее на то, как если бы кто-то из сидящих с ним за столом испортил воздух.

– Мой дядя заместитель заведующего идеологическим отделом ЦК КПСС. Из-за него я не успел прийти на демонстрацию. Пока дозвонился к нему в Москву, чтобы поздравить с праздником, наш «парад» уже закончился. Я хотел пойти, но дядя не любит, когда я забываю его поздравлять с Седьмым ноября. Это его любимый праздник после Дня рыбака. А позже поздравить я не мог, он бы уехал пить водку… То есть, праздновать с членами Политбюро на даче под Москвой.

Я бы мог и туда позвонить, позже, после нашей демонстрации, но дядя этого не любит, говорит, что там много параллельных телефонов… Поэтому мне пришлось ждать на переговорном пункте, пока он не вернулся с Красной площади. Я у него спрашиваю: «Дядя Володя, как мне быть? Пока я к вам старался дозвониться, наша праздничная демонстрация закончилась, и я в ней не участвовал, а старшие товарищи из нашего института будут меня за это порицать». А он мне отвечает: «Участие в демонстрации есть свободное волеизъявление каждого гражданина. Иди, говорит, и празднуй спокойно, все будет хорошо, Андрюша».

– Да… Вообще-то, это правильно, – весь преобразился Шульга.

Голос его сделался слащавым, а крысиный нос льстиво вытянулся, отчего его внешность стала напоминать помесь крысы с лисой.

– Но все-таки, можно было бы вам нас предупредить, что не прейдете, тогда бы не было к вам никаких вопросов, все-таки уважительная причина…

Я едва не расхохотался, до того карикатурным было это перевоплощение. Происходящее показалось мне каким-то несерьезным, словно я играю роль плута в театре абсурда. Смеяться перехотелось.

– Так, что мне делать? Позвонить дяде и сказать, что он ошибся относительно демонстрации, и меня из-за этого выгоняют из общежития? Я не хотел и в первый раз ему звонить, беспокоить по пустякам, но мне надоели ваши притеснения, ‒ с негодованием спросил я. Лицо у меня пылало, я это чувствовал, но ничего поделать не мог.