Всех учениц первого года встречала строгая сестра Линда, миниатюрная женщина с сильным акцентом уроженки провинции Фоджа. Единственным проблеском красоты на ее бледном лице были глаза: большие, ясные, с пестрой радужкой, усеянной множеством пятнышек цвета янтаря. Еще нас познакомили с сестрой Грациеллой, которая пропалывала огород за монастырем. Позже я узнала, что монахини называют огород гербарием и тщательно возделывают там растения, из которых можно получать различные препараты для лечебных целей. Радушие сестры Грациеллы сразу покоряло. Она показалась мне очень похожей на меня саму: невысокая, смуглая, с хитренькими глазами. Наша симпатия была взаимной, потому что она улыбнулась мне, как только мы встретились взглядами.

Среди двух десятков девочек из разных районов Бари я оказалась единственной из квартала Сан-Никола. Вскоре мы с сожалением обнаружили, что суровая сестра Линда будет преподавать у нас итальянский язык, историю и географию, а также, исключительно для собственного удовольствия, прочитает нам начальный курс латыни. В первые школьные дни я подолгу анализировала ее поведение, изучая недовольный взгляд, которым мать-настоятельница обычно мерила учениц. Жизнь в нашем районе помогла мне обзавестись шестым чувством и научиться понимать людей. Для таких, как я, было жизненно важно знать, кто достоин доверия, а с кем лучше лишний раз не встречаться. Через неделю у меня сложилось собственное мнение о сестре Линде. Я решила, что она многие годы прожила в одиночестве и печали, из-за чего эмоции у нее притупились, а чувства поблекли, оставив в сердце лишь несколько отчаянно-ярких страстей: латынь, литературу и оскорбления.

— Ты идиотка, — бросала она, когда кто-то из девочек не мог ответить на вопрос.

Многих моих одноклассниц такие эпитеты доводили до бесконечных истерик со слезами. Некоторые сидели опустив голову до конца урока и при первой возможности пытались восстановить свою пошатнувшуюся репутацию в глазах учительницы. Что же до меня, то я привыкла к резкости учителя Каджано, к невзгодам жизни в бедном районе и к тягостным перепадам настроения отца, поэтому ни одно оскорбление монахини меня не задевало. По-своему я понимала сестру Линду. Женщина с ее культурным уровнем могла бы добиться комфортной жизни, выполнять важную работу. Вместо этого она выбрала печаль монастыря. Я представляла ее в темной и тихой келье, окутанную холодом казенного житья, вынужденную проходить каждодневное испытание жестким матрасом и вставать ни свет ни заря на утреннюю молитву. Возможно, когда-то она была красива и тоже могла испытывать неодолимое любовное томление. Но его сокрушила монастырская серость, где чувства сестры Линды со временем свелись к мелким обидам, незначительным переживаниям других сестер, маниакальной заботливости, скрытой зависти, делам милосердия, усталым молитвам, вынужденной вежливости и крайней строгости. В конце концов мой ужас перед учительницей превратился в мучительное сострадание.

Но мне сразу же пришлось принять суровые правила социальной иерархии, неписаный закон, который передавался из поколения в поколение. Несмотря на одинаковую синюю униформу, строгие прически и запрет на косметику, разное происхождение оставило на ученицах неизгладимый след. Это сквозило в надменных взглядах, которые одни девочки бросали на других; в осторожных жестах, выпяченных в знак согласия губах, поворотах головы, слаженных движениях рук — всех тех сигналах, которые я невольно замечала. Со мной учились дочери юристов, врачей, университетских профессоров, составляющие элиту нашего класса. Они очутились за партами рядом друг с другом без всякого сговора, по наитию: просто признали, что равны между собой. Дальше шла большая группа дочерей офисных работников, служащих Enel^[14] и Sip^[15], одержимых социальным ростом. Их матери-домохозяйки мечтали, что дочери получат те же возможности, что и сыновья. Эти девочки заучивали уроки наизусть, чувствуя, что во многом уступают богатым одноклассницам; они выкладывались на полную катушку, посвящали долгие часы учебе и покорно внимали наставлениям сестры Линды.

А еще была я, Мария Малакарне. Чужая и для тех и для других. Наверное, поэтому одноклассницы боялись и ненавидели меня. Я разрушала их иерархию, попирала каждый шаг социальной эволюции. Я говорила почти сплошь на диалекте, но при этом получила «восемь» по итальянскому^[16]. Я не видела пользы в латыни, но выучила ее довольно легко. Я любила историю и в то же время не слишком отставала по математике, хоть и не добивалась по этому предмету отличных оценок. Через несколько недель меня окружали заклятые враги. С одной стороны — девочки из элиты, которые не могли стерпеть такую персону в своем фальшивом и блеклом мире, с другой стороны — дочери «белых воротничков», жертвующие собой, дабы продемонстрировать, что эмансипация возможна, пусть пока и не для всех.

4

Первые месяцы я училась довольно прилично. Сестра Линда часто хвалила меня, разжигая во мне желание добиться успеха. Неудачи богатых девочек дарили надежду, что вне мира, где я выросла, действуют другие законы, лишенные предопределенности, что каждый может выстроить свое будущее исключительно благодаря собственным достижениям. Я по-прежнему с восхищением смотрела на некоторых своих одноклассниц, на их красивую одежду, выглядывавшую из-под халатов; следила за манерой говорить, оценивала словарный запас, который всегда казался мне богаче моего. И, вынужденно соглашаясь с тем, что в определенном смысле они лучше меня, я признавала справедливость издевок Паолы Касабуи, ставшей моим злейшим врагом. У Паолы, дочери известного адвоката из Бари, были блестящие длинные волосы, словно у куклы, и хорошо заметные формы. Она держалась открыто и своей быстрой напористой речью могла ошеломить любого собеседника. Паола мечтала стать королевой мира. Та же Магдалина, только ее образованная версия.

Иногда Паола останавливалась, чтобы оглядеть меня: руки в боки, подбородок вызывающе вздернут вверх.

— Де Сантис, — цедила она сквозь зубы. — Интересно, как тут оказалась такая замарашка?

И даже если во мне бурлила злость, я молчала, потому что за серыми стенами школы лежал путь к свободе, и я никогда не позволила бы чужим насмешкам встать у меня на пути.

По утрам мы по-прежнему встречались с Микеле, и я во всех подробностях рассказывала, что случилось со мной в школе. Рюкзак у Микеле всегда был почти пустой. Только куча каких-то записей шариковой ручкой, строчки которых сплетались между собой в глубинах электрической синевы ткани рюкзака.

— А книги ты не носишь? — спрашивала я у него.

— А зачем? Я их наизусть знаю.

Микеле не питал особой симпатии к своему учителю литературы, которого называл зомби: высокому, очень худому, с кожей как папиросная бумага и темными кругами под глазами; на висках — пучки ярко-синих жилок.

— Гребаный засранец, — бросал мой друг. — Когда-нибудь он будет иметь дело со мной.

Я с недоумением смотрела на него. Моя новая школа создала пропасть между прошлым и настоящим, и теперь наш район часто казался мне совершенно незнакомым местом.

— Мике, ты же знаешь: если не будешь учиться, тебя исключат.

— Да насрать, Мари, меня тошнит от школы.

Мы шли так оставшуюся часть пути до Петруццелли, обсуждая во всех подробностях нападки Касабуи и зависть богатых, но не особенно сообразительных девушек. Потом я пародировала сестру Линду, подражая ее акценту и гортанному голосу, и мы хохотали во все горло, пока не приезжал автобус.

— Увидимся завтра, — прощался Микеле, почесывая затылок.

Я улыбалась, глядя, как он кривляется и подбрасывает свой рюкзак, чтобы привлечь мое внимание. Круглое чистое лицо мальчишки, который всем нравился. Люди считали его безобидным, слишком молчаливым и вежливым, не способным обидеть даже муху. Мы почти забыли, чей он сын. Иногда, когда мы с Микеле были рядом, я вспоминала, как в детстве боялась, что он внезапно вытащит на свет скрытое зло, унаследованное от отца; ту черную смолистую жижу, которая рано или поздно изменит его даже внешне. Со временем я убедила себя в нелепости этой мысли, но иногда она возвращалась и мучила меня по ночам. Сны всегда были одинаковыми, они пугали не только образами, но и запахами, надолго застревавшими в ноздрях после пробуждения: вонь кошачьей мочи и гнилых водорослей.