— Как думаешь? Слишком много или в самый раз, чтобы воспользоваться? — раздаётся женский голос.

Я поворачиваюсь. Прямо рядом со мной Кэнди. Она целует меня. У меня болит и кружится голова, как на карусели в Диснейленде.

Кэнди притворно хмурится.

— Ах-ох. Похоже, слишком много. Наверное, нам нужно доставить тебя домой.

— Домой? — всё, что я могу выдавить.

Подходит Видок. Кладёт руку мне на плечо.

— Помнишь дом. Прекрасный «Шато Мармон». Он всего в нескольких шагах. Идём. Мы заберём тебя от всего этого лю мердье[16]. Тебе больше никогда не придётся его видеть.

— Больше никогда.

Они поднимают меня на ноги. Кэнди, Видок, Аллегра и Касабян. У Касабяна есть руки и ноги. Целое тело. Он машет пальцем у меня перед носом.

— Ты никогда не знал, когда хватит — значит, хватит.

Я смотрю на Кэнди, и моё сердце снова разбивается, как тогда, когда я потерял Элис.

— Мне жаль это говорить, но я точно знаю, когда хватит — значит, хватит.

Достаю из-за пояса за спиной чёрный клинок и отсекаю Касабяну голову. Она катится по полу, как вспотевший баскетбольный мяч. Поворачиваюсь и бью Видока в глаз. Вытаскиваю клинок и вонзаю ему в сердце. Затем проделываю то же самое с Аллегрой и Карлосом.

— Старк. Что ты делаешь?

Они кричат без остановки, пока не разлетаются на куски на полу.

Я поворачиваюсь и смотрю на Кэнди. Она пятится, протягивая ко мне руку. Врезается в музыкальный автомат и замирает.

— Детка, это я. Что ты делаешь?

У меня кружится голова и тошнит.

— Делаю ровно то, что вы сказали. Убираюсь подальше от ле мердье.

Я выщёлкиваю наац, но не могу нанести удар по ней. Делаю выпад и втыкаю лезвие в музыкальный автомат. Денни чихает и замолкает. Поворачиваюсь и разламываю пополам стойку. Снова делаю взмах, и разрезаю барные стулья. Перепрыгиваю через стойку и принимаюсь за бутылки. С каждым взмахом нааца я забираю целый ряд бухла, пока не оказываюсь по щиколотку в нём. Возвращаюсь к стойке и переворачиваю свечку. Выпивка вспыхивает с одним большим свистом.

Я испытываю его сейчас. То старое ощущение арены, когда нет ничего лучше, чем когда что-то ломается под наацем или моими руками. Кэнди прижимается спиной к дальней стене. Я наношу удар у неё над головой, высекая большие куски штукатурки. Бью по окнам и полу. Рассекаю колонны возле двери, и всё рушится. Украшения над стойкой горят, и участки потолка светятся вишнёво-красным. Раз мы в ловушке, то пойдём ко дну все вместе.

— Верно, Енох? — кричу я.

Я рублю балки в стенах. Они начинают прогибаться. Рублю пол, пока он не начинает прогибаться под нами. Потолок занимается. Из моих лёгких высасывается воздух по мере того, как выгорает весь кислород в комнате. Я смотрю на Кэнди. Достаю чёрный клинок, чтобы швырнуть его в окно. Она знает, что грядёт вспышка.

— Хватит.

Она выкрикивает это, перекрывая треск пламени. Мне не нужно бросать нож. Окно трескается. Воздух взрывается, окутывая нас пламенем, густым, как патока. Затем всё прекращается. Комната погружается во тьму.

— Хватит.

Это не голос Кэнди. Он мужской.

— Что, во имя Люцифера, с тобой не так?

Медленно загорается свет. Я стою в тускло освещённой каменной комнате со стариком. Расколотые опоры и поддерживающие колонны беспорядочно прислонены к стенам и разбросаны по полу.

— Ты имеешь в виду моё имя, да, дедуля? Я и есть Люцифер.

У Бреши Еноха влажные слезящиеся глаза на дряблом лице. Неопрятные седые бакенбарды, которые могли быть останками мёртвой бороды. У него чёрные кривые зубы, как упавшие костяшки домино. На нём одежда, которая, наверное, выглядела царственной примерно тысячу лет назад. Теперь она похожа на безвкусный коврик для ванной в ночлежке Тихуаны. Он оглядывает комнату.

— Посмотри, что ты сделал с моим домом.

— А что я должен был делать? Никто не сказал мне, что внутри дома было кольцо. Только это не было страданием. Ты действительно полагал, что этот дешёвый театр «все это было сном» сработает? Кто-нибудь когда-нибудь попадался на неё?

Он смеётся, и смех переходит во влажный кашель. Он находит среди обломков стул, ставит его и садится. У него удивительно низкий и сильный голос.

— Ты должен был удивиться. Предложи смертным или ангелам то, что они действительно хотят, и первое, что они отбросят, — это сомнения.

— Не я. Не здесь внизу. Сомнения — мои лучшие друзья. Сомневаюсь, что я застрял здесь. Сомневаюсь, что кто-нибудь вроде тебя собирается от меня избавиться.

— Я не больше заинтересован избавиться от тебя, чем ты избавиться от меня.

— Ты только что убил сотню моих солдат.

Он качает головой.

— Это не твои солдаты. Это солдаты Люцифера, а ты — не он. Может у тебя и есть этот титул. Может ты и скрываешь, что носишь его доспехи под своим пальто, но ты не больше Люцифер, чем любой другой.

— Откуда ты знаешь, Енох?

— Я не Енох, юный ты глупец. Здесь нет Еноха. Я Люцифер. Первый Люцифер.

В любой другой день я, может, и не поверил бы в нечто подобное. Сегодня всё по-другому.

— Если ты настоящий Люцифер, то тот парень, которого я знаю как Люцифера, — это Енох?

Он опирается локтями на колени и качает головой.

— Я сказал тебе. Нет никого по имени Енох. Енох — это город. Я Малифас. И прежде, чем ты задашь какие-либо глупые вопросы, да, я сказал, что был Люцифером. Вспомни, что Люцифер, которого ты знаешь, когда-то был Самаэлем. Точно так же, как ты…

— Старк.

— Как ты, Старк, теперь Люцифер.

Я слышу что-то наверху. Не могу сказать, то ли это крики, то ли кто-то поёт «Близко к тебе».

— Что там происходит с моими подчинёнными?

— Полагаю, их убивают, как убивают любого, кто приходит сюда.

— Почему? Что такого особенного в этом месте, что все, приблизившиеся к нему, должны умереть?

Малифас пожимает плечами.

— Тебе нужно спросить Самаэля. Он его построил. Он создал этот город. Он проложил дорогу. Он создал кольца, через которые ты прошёл, и Воросдока, который напал на твоих подчинённых. Раз ты пробыл в аду какое-то время, то, наверное, заметил, что он довольно умён и обладает прекрасным чувством страдания.

Ещё одна иллюзия? Я разговариваю сам с собой, или падаль обладает галлюциногенной слюной, и они укусили меня и разрывают на части?

— Зачем Самаэлю всё это делать?

Малифас встаёт и манит меня пальцем за собой.

Мы идём по коридору с окнами, выходящими на пространство перед Брешью. Во все стороны тянутся падаль и мёртвые солдаты.

— Не переживай, — говорит Малифас, — это его рук дело. Не твоих.

— Почему? Зачем он это построил? Зачем ты здесь?

Он широко разводит руками и кружится. Смеётся с большей силой, чем я думал, что в нём есть.

— Потому что это ад. Первый ад. Первый после падения. Тот, что мы создали вместе, а он взял и покинул потом.

Малифас выглядывает в окно. Несколько последних из падали бредут вверх по склону холма. У многих из них отсутствуют головы, руки или ноги.

— Какие истории рассказывают обо мне сейчас? Что Брешь Еноха — оплот мятежного адовца? Что говорят об этом адовце?

— Что он безумен. Что он убивает путешествующих по своей дороге. Что он ебёт змей и крыс и порождает детей-чудовищ, которые делают за него грязную работу.

Он берётся за прутья и прижимается к ним лицом.

— По крайней мере я колоритный в этой версии. Эти мифы об этом месте меняются со временем. Очень немногие в аду помнят, что на самом деле происходило в первые дни. Помнишь, что я сказал о том, чтобы предлагать существам то, что они действительно хотят? Зачем им хотеть помнить, что этот мир начался со столь же основательного предательства, как и тот на Небесах?

— Ты говоришь, что вы с Самаэлем были закадычными друзьями, и он предал тебя. Почему? Почему его так волнует захватить эту жопу мира?

— С одной стороны он любит власть.

— Как и ты, раз ты был Люцифером.