До поры до времени всё шло хорошо. Он и в самом деле набрал себе в автосервисе двойные смены и стал получать хорошие деньги — правда, и уставал теперь как собака. Спина, и раньше поднывавшая к концу дня, теперь не проходила вообще, и он стал пачками скупать в аптеках обезболивающие. Первую таблетку он принимал теперь прямо с утра, как только открывал глаза — даже раньше, чем вставал с постели. Но всё это было неважно, главное, что на карточке росла отложенная на будущее сумма. Слава богу, каких-то существенных расходов не предвиделось ещё как минимум пару месяцев — живот у неё был почти совершенно плоским, и мать, по её словам, ни о чём не догадывалась. С жильём тоже подфартило — через знакомых удалось выйти на парня, уезжавшего через полгода в командировку, куда-то далеко и надолго — в детали он не вникал. Главное было, что этот парень готов был пустить их пожить в свою квартиру и не брать за это денег — требовалось только оплачивать воду и электричество. Одним словом, жизнь потихоньку налаживалась.

И тут её мать угораздило услышать, как её с утра тошнит в туалете — и своим обострённым, как у всех параноиков, чутьём та сразу же обо всём догадалась.

Когда он увидел её у себя на пороге — трясущуюся, босую, в пальто почти на голое тело — первым порывом было согреть её и защитить, укрыть собой от всего мира, вторым — пойти и убить её мать, эту озверевшую суку, а третьим — выругаться матом, в три наката и с переборами. Против воли на него накатила такая досада и злость, что руки сами сжимались в кулаки. Клуша ты всё-таки, от тебя только одно требовалось — не сдать себя с потрохами ещё какой-то месячишко, а ты и этого не смогла?!

От этих мыслей в нём снова поднялся гнев. Свободной от сигареты рукой он саданул с досады по хлипким перилам балкона, но тут же в испуге обернулся — не разбудил ли? Злость испарилась так же внезапно, как и накатила, и вместо неё к сердцу подступило раскаяние и щемящая нежность, острее которой была только вновь напомнившая о себе боль в спине.

Ложась в тот вечер в постель, он принял сразу три таблетки обезболивающего.

Тогда-то у него и появилась глубокая, острая, как залом, складка между бровей и морщина возле уголка рта.

Хозяйка квартиры, ясное дело, устроила скандал, а отскандалив, выставила цену ровно в два раза больше предыдущей.

— Да за эти деньги особняк на Рублёвке снять можно, — попытался усовестить он обнаглевшую бабу.

— Вот и снимай, раз такой умный, — подбоченилась та, — не нравится — я тебя не держу!

Жалкие накопления растаяли стремительно, как снег в апреле. Она, конечно, всё видела. Изводила себя беспрестанно, а потом нашла работу — какие-то курсы для школьников, чтобы готовить их к экзаменам. Возвращалась она теперь не раньше девяти вечера, а по ночам ещё пыталась писать диплом. Нервная, с кругами под глазами, она осунулась и похудела — только живот рос, но всё равно был ещё почти незаметным.

Но он, честно говоря, этого почти не замечал. Он вообще мало что замечал в последнее время. Аптечные лёгкие обезболивающие перестали помогать, и он не мог теперь спать по ночам. Врачей он не любил и не доверял им, и поход в поликлинику оттягивал до последнего, но тут уже прижало настолько основательно, что тянуть больше было нельзя.

Уже потом, лёжа без сна которую ночь подряд, он говорил себе, что догадывался с самого начала. Подозревал с того самого момента, когда его впервые скрутила эта лютая, ни на что не похожая боль. Подозрение превратилось почти в уверенность, когда он увидел, как забегали вдруг врачи — не говоря ничего конкретного, но бросая на него какие-то по-особому сочувственные взгляды. Ну конечно же, он знал. Наверное, поэтому остался так спокоен, когда немолодая врачиха в очередном, уже сотом, наверное, кабинете наконец-то назвала вещи своими именами.

Он бесстрастно посмотрел ей в глаза и задал один-единственный вопрос:

— Сколько?

Она залопотала что-то про статистику, про новые препараты, про то, что можно попробовать лучевую терапию, но наткнулась на его взгляд — и тихо призналась:

— Год. Может быть, полтора.

Ей он сказал в тот же вечер, и это было куда тяжелее, чем услышать всё самому. Она, конечно, заплакала. Он обнял её. Она вытерла слёзы и сказала, что будет бороться. Чтобы он не смел отказываться от химии. Что врачи могут ошибаться насчёт полутора лет. Что у неё есть знакомые, которых можно попросить…

Он слушал всё это, как музыку, как сказку на ночь, сидя на кухонном табурете, прислонясь головой к стене с отслоившимися обоями и закрыв глаза. Сегодня ему наконец-то выписали два рецепта — на обезболивающее и на снотворное, и теперь ему казалось, что из спины выдернули осиновый кол.

Боль отступила, но силы уходили стремительно, как вода из прохудившегося бака. Совсем скоро он не мог уже работать не только в двойную, но и в обычную смену. Она выбивалась из сил, но денег катастрофически не хватало. Под зеркалом в прихожей росла стопка неоплаченных счетов, зато холодильник был девственно пуст, не считая кастрюльки с гречкой и нескольких сморщенных картофелин в овощном ящике. По ночам он засыпал, приняв таблетку снотворного и чувствуя сквозь подступающее забытье, как она обнимает его своими тонкими, слабыми руками — слишком слабыми, чтобы бороться за жизнь, чтобы переломить ей хребет и растолкать всех со своего пути.

Кончилось всё вполне ожидаемо — визитом квартирной хозяйки. Он лежал в комнате на диване. Дверь открыла она. Визгливый голос скандальной бабы наполнил прихожую. Совсем стыд потеряли! Они считают, у неё здесь что, богадельня? Она Христа ради не подаёт! И за «спасибо» никого держать не собирается!

Она что-то растерянно лепетала в ответ. Кажется, оправдывалась. Тогда он поднялся с дивана и вышел в прихожую сам. От слабости его пошатнуло. Хозяйка увидела это и рассвирепела окончательно: на ногах не стоишь, алкашня паршивая! Кажется, именно это она ему кричала, ну или что-то в этом роде. Он не спорил. От хозяйкиных воплей звенело в ушах и болела голова. Откричавшись, хозяйка выдвинула ультиматум: чтобы через три дня ноги их в квартире не было.

Она стала хватать озлобленную тётку за руки. Та руки вырвала, брезгливо, как у заразной. Тогда она упала на колени. Он бросился её понимать, кричал, чтобы не унижалась, что пошло оно всё к чёртовой матери…

В конце концов удалось сторговаться на неделе. В эту самую неделю она, собрав последние гроши, всё-таки заставила его пойти к «знакомым» — какому-то кандидату наук. Кандидат наук поскрёб в затылке и сказал, что насчёт полутора лет его коллеги и в самом деле ошиблись. С такой картиной — от силы шесть месяцев.

На этот раз ей и пересказывать ничего не пришлось — на приём к знакомому кандидату она пошла вместе с ним.

Вечером, раздавленные вердиктом, они бок о бок сидели на диване, глядя прямо перед собой. На следующий день истекал срок ультиматума, предъявленного хозяйкой.

Он перехватил её взгляд, задержавшийся на стянутых резинкой облатках снотворного на тумбочке. Закричал:

— Не смей!

Она засмеялась — без эмоций, одним горлом. Он прижал её к себе, чувствуя, как худенькое тело сотрясается от этих судорожных звуков — один на вдохе, один на выдохе — и зашептал:

— Не надо… ну пожалуйста, не надо…

Она, кажется, всё-таки заплакала. Он помнил, как стирал соленые капли с её лица. Потом она поднялась и сказала, что пойдёт в магазин. Вскоре вернулась, и они пили купленное ею на последние деньги вино — почему-то не чокаясь.

— У нас ведь ещё коньяк есть, — вдруг вспомнил он, когда вино кончилось.

И она снова засмеялась, но теперь уже своим обычным, живым смехом.

Полоса рассвета постепенно ширилась. Пальцы-лучи всё настойчивей ласкали обоих лежащих, уже касаясь ключиц. Нежаркое солнце, поднимаясь всё выше, поцеловало его в гордую сильную шею, а её, осмелев, прямо во вспыхнувшие кармином нежные губы.

В этот момент в дверь раздался долгий и требовательный звонок.

— Так и знала, что не откроют, сволочи! — послышалось сразу же вслед за звонком. — Ломай дверь, ребята!