– А я еще ничего вам не подарила. Чего бы вам хотелось?

Вздернутая на дыбе этой бессердечной щедрости, Джун ограничилась тем, что посоветовала Дейрдре лучше спросить у Джулиана.

– Ох уж этот Джулиан. Никогда не знает, чего он хочет на самом деле. – Она вдруг вскочила и бросила в камин едва закуренную сигарету. – Мама, можно мне бренди?

– Пока не нашли, но продолжают поиски. Если так и не найдут, я методично повторю весь вчерашний день в обратном порядке! – Оставив дверь приоткрытой, Лейла рухнула в кресло.

Миссис Флеминг негромко заметила: «Прямо как в пьесе мистера Пристли» – и подала ей кофе.

– Благодарю. Да, я бы оценила. Но слишком уж это угнетает. Этот портсигар я нашла не далее как на прошлой неделе, когда в предыдущий раз считала его потерянным навсегда.

Джун думала, что мать Лейлы явно никогда не делала ей замечания за незакрытые двери. Она поежилась, и миссис Флеминг, которая подогревала бокалы, налила ей бренди.

Дейрдре безжалостно продолжала:

– А мы как раз пытались решить, что же мне преподнести Джун в качестве свадебного подарка.

– Ах, дорогая моя, это ужасная головоломка. Но имейте в виду: весь отвратительный хлам и тошнотворные поздравления, которые вам достанутся на свадьбу, не идут ни в какое сравнение с теми, которые вы получите после рождения ребенка. Можно мне сигарету?

Дейрдре подала ей пачку, снова закурила, посмотрела на сигарету и оставила ее в пепельнице.

– Все эти кошмарные книги о развитии и весе ребенка в каждый мыслимый момент, гадкие желтые вязаные пальтишки (ну почему обязательно желтые?), письма из больницы, фотографии чужих детей, чтобы вы заранее увидели, как неприятно будет выглядеть ваше чадо, когда подрастет, и эти щеточки, расчесочки, вещички сплошь в феечках; прямо какое-то засилье Маргарет Таррант и Уолта Диснея под глазурью из боженьки. О! Я пришлю вам два десятка марлевых подгузников.

Миссис Флеминг забавлялась, и Джун, слегка шокированная, как раз смеялась, когда Дейрдре неловким движением сбила в сторону камина свой бокал с бренди и тот разбился весь, кроме ножки. Не обращая на него внимания, она направилась к двери.

– Страшенный сквозняк, – объявила она и вернулась к битому стеклу.

Миссис Флеминг хотела было заговорить, но посмотрела в предвещающее бурю лицо дочери и удержалась. «Что-то не так, совсем не так, но я не узнаю, что именно, пока уже не будет важно, знаю я или нет, и, наверное, так и должно быть. Мне лишь кажется, что я могу избавить ее от излишней сердечной расточительности; а может, мне лишь кажется, что я должна ее спасти. О-хо-хо, какая досадная ошибка – прислушиваться к своим мыслям. Но разнообразие этой ошибки бесконечно, поэтому совершать ее составляет главное удовольствие в жизни». Вслух она сказала:

– Убери осколки, дорогая. Ты же знаешь, как к этому относится твой отец, когда что-нибудь бьется.

– Не думаю, что он вообще относится к чему-нибудь, пока оно не разобьется.

Однако она собрала все осколки, которые сумела найти, и завернула их в вечернюю газету.

Лейла и Джун радостно завели увлекательный разговор на такую бесспорную тему, как повсеместная дороговизна. Скривив губы, Дейрдре обвела отчаянным взглядом комнату. Она унаследовала его способность скучать, с тревогой отметила миссис Флеминг, знать бы, неужели она…

В этот момент в комнату вошли мужчины: вернулись после загадочных, изобилующих специальными терминами разговоров о деньгах, сексе, кровожадных наклонностях северных корейцев, обсудив фундаментальное так же поверхностно, как женщины в гостиной – поверхностное фундаментально. Через полчаса после неловкого объединения компания распалась.

Мистер Флеминг не выказал никакого желания поддержать распад, но проводил гостей до двери в настойчивой хозяйской манере, оставив миссис Флеминг в гостиной. Он уверен, что она устала, так он сказал…

Джулиан посадил Джун в машину, захлопнул дверцу и, пока обходил вокруг к своей стороне, произнес что-то, чего она не расслышала. Когда он включил зажигание, она спросила, что он сказал. (Этот ритуал им предстояло повторять до тех пор, пока его монотонность не начала провоцировать их на ссоры в машинах.) Но сейчас он решил, что с ее стороны это довольно мило – обращать внимание на все, что он говорит.

– Сказал, что этот холм для начала – даже хорошо, потому что машину вот уже несколько недель не заряжали как следует.

Он отпустил тормоз, и они покатились вниз с холма, пока мотор не завелся и машину не тряхнуло.

– А в Париже? – спросила Джун.

– А что с ним?

– Если не заведется.

– А, это. Завтра утром подзарядится.

После паузы Джун осторожно произнесла:

– Мне нравится твоя мама. Но все твои родные чуточку пугают.

– Что ж, родственникам со стороны супруга только и остается, что пугать или нагонять скуку. И, пожалуй, лучше, если они начнут с первого.

– Но твоя мама ведь милая, – напомнила Джун, желая выяснить, насколько милой Джулиан считает свою мать.

Однако ответил он равнодушно:

– С ней все в порядке. Совершенно безупречное существо. А вот мой отец – это не игрушки.

– Зато все вокруг игрушки для него.

– Знаешь, я ведь тоже так считаю. Умно с твоей стороны!

Эти слова он произнес с таким удивлением, что она могла бы рассмеяться, но поскольку была слишком молода и так мало знала о людях, то обиделась и заявила:

– В людях я разбираюсь. Люди – это мое.

– Господи! Люди – это твое!

Цепочка фонарей на Бейсуотер-роуд протянулась перед ними, как скверный сонет Дугласа о Лондоне.

– Красивые они, правда?

– Кто?

– Да эти фонари вдоль середины улицы.

– Ужасно красивые. И ни одного полицейского поблизости, да? – Он прибавил скорость.

Минуту погодя Джун спросила:

– Трудный у тебя выдался день?

– Не особенно. Утомительный. Разбирался с делами.

Она ждала, что он поинтересуется, как прошел ее день, чтобы вкратце рассказать ему про кино, но он не спросил. Они уже подъезжали к Мраморной арке, и он спохватился:

– Черт. Надо было свернуть налево.

Возле ее дома он заглушил двигатель и снял шляпу. У Мраморной арки она решила сказать ему именно в этот момент – по-быстрому, – прямо перед тем, как он поцелует ее, потому что от его желания поцеловать ее все выглядело не таким постыдным или нелепым: но его расчетливая медлительность, которая показалась ей и опытной, и бессердечной, вновь напугала ее. Она не знала, что медлил он просто потому, что нервничал.

И она ему не сказала.

Дейрдре и Луи торопливо ушли вместе, оставив Лейлу и Джозефа дожидаться такси, которое вызвал по телефону Джулиан. Луи ушел с сожалением, а Дейрдре – с облегчением, усугубленным явным нежеланием Луи завершать вечер. Она видела, что оба ее родителя произвели на него впечатление, но если отчасти страстно желала этого, то так же страстно желала, чтобы Луи считался с ней «ради нее самой», как говорили женщины, подразумевая некое неуловимое влечение, которым, как им казалось, они не обладали.

В молчании они прошли несколько ярдов вверх по склону холма и свернули за угол, к мьюзам на Хиллсли-роуд, возле которых стояла машина Луи. Вид этой машины спровоцировал у Дейрдре приступ упрямства, очень похожего на панику. Она твердо решила промолчать, но ее тайное «я» бубнило и умоляло то жалко, то ожесточенно: круг ее безмерного недоверия ко всем, начиная с себя, замкнулся, и, к тому времени как они остановились у ее двери и у машины Луи, ничто сказанное ею уже не имело бы никакого значения, и она могла бы сказать что угодно, если бы Луи не опередил ее.

– Я проведу тебя внутрь на всякий случай, а потом, пожалуй, поеду спать к себе… дорогая, – добавил он. Он молился (в более сдержанных выражениях), чтобы Дейрдре тоже оказалась уставшей – спокойной, но уставшей. Однако она круто обернулась к нему, держась за неудобно высокую дверную ручку, и ее широко раскрытые глаза горели страстной просьбой. Он шагнул ближе с готовностью хотеть ее, но она отмахнулась пальцами левой руки в страстном жесте отрицания (кисти у нее были как у матери – элегантные, выразительные кисти); ее брови поднялись и задрожали от унижения, и она отвернулась от него к двери.